«Странные вещи говорит, — размышлял тем временем сын. — Хотя ничего удивительного. Зачем ему деньги? Зачем возможности и перспективы? Комнату, какую-никакую, он купил. На еду, должно быть, хватает, а других устремлений в силу преклонного возраста у него нет. Вот и выдумывает всякие бессмысленные теории. Пытается объяснить собственную бездарную жизнь — ни бизнеса, ни семьи, ни детей. Друзья и те какие-то чокнутые. Прожил пятьдесят лет, словно не жил. Никогда не понимал его отвлеченных умозаключений. Жаль человека, искренне жаль». Хлебные крошки, застрявшие в растрепанной бороде отца, отвлекали и раздражали Эдика.

— Так ты сам-то веришь или нет?

— Верю, конечно, но верю в Бога безо всякой шелухи, — увлеченно, опасаясь, что сын в любую секунду потеряет интерес, продолжал несчастный отец, — в Бога единого и ношу его всегда с собой. В себе. В церкви служу, но в церковь как религиозный институт не верю. Там есть возможность, больше чем где бы то ни было, подумать о Боге и о себе, о народе и времени, в котором живу. Много грехов на мне, родной, боюсь, отмолить не успею, — он промокнул краем простыни намокшие глаза и благодарно улыбнулся. — Но знаешь, слышит меня Господь.

— И я думаю, что слышит. Ответь мне, ты счастлив?

— Сложный вопрос, сынок. Прежде надо определить, что есть счастье…

— А не надо ничего определять. Человек всегда знает, счастлив он сейчас или нет. По мне так: есть деньги — есть счастье.

— А я счастлив и без денег. Ты вот приехал, и любовь согрела меня. Чувствую, как каждая клеточка тихо поет. Смотрю в твои глаза, умиляюсь и радуюсь…

— Скажи, смог бы ты человека убить? — неожиданно спросил Эдик и, прищурившись, посмотрел на отца.

Роман Сергеевич обомлел, увидев, как лицо сына заменилось маской дьявола — черная сморщенная кожа, тонкие белые глаза, кривая нитка алых губ. Его отбросило, как от удара током, стул отскочил и упал. Вещи сына, развешанные на спинке, разлетелись по полу. Пораженный страшной догадкой, Свекольников-старший вглядывался в сына в надежде разглядеть шутку. Они замолчали, не дыша и замерев в ожидающих позах.

— Как же это, сынок? — дрожащим голосом прошептал отец. — Нельзя никого убивать. Умоляю, не говори так и даже не думай, это страшный грех.

— А ради меня? Чтоб меня спасти? — нажимал сын.

— Что-то случилось? Тебе угрожает опасность? — Отец стоял словно парализованный, не в силах поверить в услышанное. Ему стало казаться, что весь его тщательно обустроенный мир вот-вот треснет и посыплется.

— Расслабься, пап, я просто так спросил. Юмор такой. Хотел чуть-чуть снизить пафос беседы. Извини. Объясни мне лучше, как можно быть счастливым среди всего этого? — сын обвел руками пространство комнаты. — Ты живешь в каком-то хлеву.

— Мы собираемся сделать ремонт везде, — тяжело дышал отец.

— И сто лет еще будете собираться! Когда-то ты сказал мне, что за плохой поступок нельзя требовать прощения, плохой поступок надо исправлять. Говорил? А сам что? Как улитка, залез в свою раковину, завалил в нее вход и сидишь в тепле и сырости без воздуха, отгородившись от такого страшного окружающего мира, и молишься пшеничному зерну. Много грехов на тебе, говоришь? Наверное, я не знаю. Видимо, последствия этих грехов кое-кому до сих пор не дают быть счастливыми, и понимание этого отравляет тебе ежеминутно жизнь и заставляет еще усерднее молиться. Молиться, молиться, молиться, лишь бы не вылезать на свет из своего спирального домика.

— Опять ты ничего не понял, — чуть раздраженно выдавил отец, стараясь рукой незаметно стереть наваждение со своего лица. — За свои грехи я сам отвечу, когда придет мой час. Вот ты приехал, и, смею надеяться, ненависть ко мне из твоей души уходит. Значит, принимаются мои молитвы. Значит, и вам всем, кто мне дорог, Господь поможет. Ты сейчас ругаешься и пугаешь меня, но я вижу, что ты меня любишь. Место прежней ненависти занимают сострадание и способность прощать, а это почти уже любовь.

— Так и есть, — Эдуарду вдруг стало стыдно за сказанные резкости. — Я долго ненавидел тебя, думал, никогда не прощу, а теперь ничего этого нет. Когда ехал в поезде, думал: а что если ты живешь в богатой квартире, счастливый и обеспеченный, и белый «Бентли» стоит под окном? Наверное, я бы возненавидел тебя еще больше и даже заходить бы не стал. Но увидел эту нищую комнату, тебя, несчастного, потерянного, жалкого, и что-то екнуло в сердце. Понял, как ты мне дорог именно своей неустроенностью, словно ты расплатился. Странно, правда?

— Странно и очень обидно. Понимаешь, если человек не способен быть счастливым в нищей, как ты говоришь, комнате, то он вообще не может быть счастливым нигде. А несчастный человек, я думаю, не умеет любить. Так что я счастлив, в том числе и от того, что у меня есть ты. Родительская любовь вообще штука странная. Родители всегда любят своих детей больше, чем дети родителей.

То ли это вытекала из глаз отца последняя водка, то ли он взял привычку плакать по любому поводу — слезы, как бурые божьи коровки, сбегали по его небритым щекам одна за другой. Он слушал сына всем своим существом, ожидая чего-то вроде прощения.

— Может быть, если б мы жили до сих пор вместе, любви бы и не было, — вслух размышлял Эдик. — Кто знает? Мне очень тебя не хватало все эти годы. Не хватало твоих длинных непонятных разговоров и споров. Ну, что ты, что ты, не плачь! Я же тебя люблю. Теперь мы обязательно будем встречаться и общаться. Я не хочу тебя потерять.

— Я больше не потеряюсь!

До утра отец тревожно просидел около тихо спящего сына, но тот страшный образ больше не проявлялся.

* * *

Следующим утром они с великой нежностью смотрели друг на друга через грязное стекло вагонного окна. Поезд тронулся, и Роман Сергеевич, потыкав пальцем правой руки в ладонь левой, приложил ее к уху: мол, звони. Эдуард, улыбаясь и кивая, похлопал себя по нагрудному карману, в котором лежал листок с адресами и номерами телефонов. Они договорились обязательно созвониться через неделю. Поезд набирал ход, и отец параллельно шагал по перрону, не отрывая взгляда от сына. Смутная тревога сосала под ложечкой, словно он предчувствовал, что это их последняя или почти последняя встреча. Предчувствовал, но не хотел соглашаться. И еще, как и много лет назад, он понимал: слова о Боге, сказанные прошедшей ночью, сказаны впустую.

Москва давно осталась позади. Поезд плавно покачивался. Эдик смотрел на белые, озябшие поля, густые заснеженные леса, вдруг надвигавшиеся, словно желая напугать, вплотную к путям. На людей, стоящих на переездах и тупо провожающих поворотом головы каждый вагон. Эти люди, походившие на безликих кукол, словно и не жили, а так, ползали по неизвестным причинам. Живым себе казался только он сам, переполненный мыслями и планами. Обаяние ночных откровений с отцом рассеивалось. Эдуард погрузился в размышления.

Наверняка Маша ожидала от него следующего шага. Он это отлично понимал, но по известным причинам шагов пока не делал. Не станешь же, в самом деле, просить у матери деньги на ухаживания. Унизительная ситуация для двадцатипятилетнего мужчины. Чем больше он об этом думал, тем больше раздражался. Тех чаевых, что он получал от своих немощных клиентов, едва хватало на обеспечение себя. Если бы не рента квартиры Бабина и грядущий гонорар от Павла Баженова, вообще неизвестно, что бы он делал. Ощущение собственной ничтожности сводило с ума и вызывало приступы тихого бешенства. Он не хотел превратиться в копию своего отца — такого когда-то сильного и вдруг такого слабого человека. Эти его слезы! Пожалуй, Эдуард стеснялся даже своей любви к нему, ненавидел себя за нее, усматривая тут собственную слабость и опасность заразиться, впасть в оправдательную жизненную философию. Если хочешь быть сильным и богатым, тебя должны окружать сильные личности, лучше, чтобы сильнее тебя. А отец? Что он может дать, чему научить? Молись «пшеничному зерну», не мой голову и довольствуйся малым? Лучше бы, наверное, его вовсе не было, прости Господи. Повидались, и ладно. Хотя… Может быть, он отпишет свою комнату, так что есть смысл поддерживать отношения с этим неудачником. Ну да и бог с ним! Если решил быть сильным и успешным, убеди в этом сначала себя, потом других.