его принятие. Если постановление будет отменено, а Спарта все равно объявит войну, то Афины не просто лишатся преимущества, но и будут опозорены. Поэтому Перикл подчинился давлению народа и, вопреки собственному желанию, стал готовиться к войне.

Ни одна из сторон не имела явного военного преимущества, но обе нисколько не сомневались в собственных возможностях. Спартанцы, давно забывшие о сокрушительных поражениях, не смогли верно оценить масштабы военно-морского могущества Афин. Позднее в спартанском народном собрании было сказано, что, дескать, не составит труда победить афинян, сжигая их поля и зернохранилища; при этом как-то забылось, что афинский флот наверняка обеспечит доставку припасов морем. Между тем афинское правительство, которое десятилетиями копило золото, пребывало в убеждении, будто победа гарантирована заранее. Перикл подсчитал, что Афины способны продержаться в осаде три года, если понадобится; этого времени было более чем достаточно, как он полагал, чтобы разгромить Спарту, – возможно, подстрекнув к восстанию илотов. Среди всех участников событий лишь спартанский царь Архидам проявил истинную мудрость, предсказав, что ни одна из сторон не имеет решающего преимущества и что война между ними затянется на срок жизни целого поколения.

Война оказалась именно такой губительной, как и предвидел Архидам. Три десятка лет кровопролития между Афинами и Спартой покончили с золотым веком древнегреческой культуры. Порядок, сложившийся после персидских войн, основанный на согласованных ограничениях и подкрепленный балансом сил, рухнул, ввергнув греческие города-государства в хаос насилия, вообразить который не могли даже драматурги, охотно живописавшие всевозможные ужасы. Например, после захвата Мелоса афиняне перебили всех взрослых мужчин, а женщин и детей обратили в рабство, нарушив тем самым неписаные правила боевых действий, соблюдавшиеся на протяжении столетий. Этот эпизод войны увековечен в так называемом «мелосском диалоге» в труде Фукидида. Афинский посол так передает суть realpolitik: «…мы не оправдываем и не делаем ничего противоречащего человеческой вере в божество или в то, что люди между собой признают справедливым. Ведь о богах мы предполагаем, о людях же из опыта знаем, что они по природной необходимости властвуют там, где имеют для этого силу. Этот закон не нами установлен, и не мы первыми его применили. Мы лишь его унаследовали и сохраним на все времена. Мы уверены также, что и вы (как и весь род людской), будь вы столь же сильны, как и мы, несомненно, стали бы так же действовать»[127].

Главный итог войны таков: она принесла гибель афинской империи. Спарта вышла из войны победительницей, но подорвала свои силы, ее союзы начали распадаться, а богатство сильно истощилось. На добрых две тысячи лет греки утратили способность к добровольному объединению. Пелопоннесская война и исходный образчик «ловушки Фукидида» оказались, если угодно, водоразделом, причем не только греческой истории, но и истории западной цивилизации.

Была ли война неизбежной?

Почему соперничество между двумя великими державами Греции в конечном счете привело к войне, которая уничтожила все то, что было значимо и дорого для каждой из них? Согласно Фукидиду, фундаментальное объяснение заключается в глубине структурного напряжения между крепнущей и господствующей силами. Поскольку это соперничество вело Афины и Спарту к непрерывному противостоянию, в обеих политических системах громче всего звучали националистические призывы, гордыня росла, рассуждения об угрозе со стороны противника становились все актуальнее, а те лидеры, которые стремились сохранить мир, постепенно оказывались в изоляции. Фукидид выявляет три основных стимула этой предвоенной динамики: национальные интересы, страх и честь.

С национальными интересами все достаточно просто. Выживание государства и его суверенитет в принятии решений относительно собственных дел суть общепринятые условия стратегии национальной безопасности. Поскольку беспрерывное возвышение Афин стало угрожать союзникам Спарты, как объясняет Фукидид, Спарта сочла, что текущая ситуация перестала быть приемлемой и что у нее нет иной альтернативы, кроме войны. Одним словом («страх») Фукидид напоминает нам о том, что описание структуры реальности не отражает историю целиком. Объективные условия следует соотносить с действиями людей, а люди, как известно, во многом подвластны эмоциям. В особенности страхи нередко внушают заблуждения доминирующей силе и преувеличивают опасности, тогда как самоуверенность крепнущей силы порождает малореалистичные ожидания и побуждает рисковать.

Но примем во внимание третий, помимо национальных интересов и страха, элемент этой схемы. Фукидид говорит о «чести»[128]. Для многих современных людей это слово звучит претенциозно. Но понятие Фукидида охватывает также самовосприятие государства, его убеждения относительно признания и уважения, которых оно заслуживает, и чувство гордости. По мере укрепления могущества Афин в пятом столетии до нашей эры крепло и ощущение собственной значимости. Во взаимоотношениях Афин с малыми греческими полисами вроде Мегары и Коринфа тот факт, что они являлись союзниками Спарты, не оправдывал проявлений неуважения с их стороны. По словам великого историка, все три перечисленных фактора в совокупности порождали многочисленные противостояния, которых Афины и Спарта попросту не могли избежать.

Несмотря на все стремление предотвратить конфликт, лидеры двух государств не смогли добиться того, чтобы постоянная перегруппировка сил не скатилась к кровопролитию. Они, так сказать, играли друг с другом в политические шахматы и одновременно были вынуждены бороться с политическими противниками на внутренней арене (а те верили, что нежелание соперничать бесчестно и чревато катастрофой). В конечном счете лидеры Афин и Спарты пали жертвами собственной внутренней политики. Перикл и Архидам прекрасно понимали те обстоятельства, которые отлично резюмировал ведущий американский исследователь института президентства Ричард Нойштадт: «Слабость остается тем словом, с которого следует начинать»[129].

Прав ли Фукидид, прямо заявляя, что именно возвышение Афин сделало войну неизбежной? Разумеется, нельзя воспринимать это утверждение буквально. По Фукидиду, Афины становились все сильнее, Спарту это тревожило и заботило, и два полиса выбрали путь, на котором не допустить войны оказалось непросто. Когда ставки выросли, афиняне преисполнились гордыни, а спартанская озабоченность превратилась в паранойю. Запретив вмешательство в пределы влияния другого полиса, мирный договор непреднамеренно усугубил соперничество Афин и Спарты за контроль над нейтральными городами-государствами. Кризисы управления в Керкире и Мегаре обернулись поводами для «выпуска пара», копившегося на протяжении десятилетий.

Так ловушка Фукидида получила первых жертв. Несмотря на наличие мудрых государственных деятелей у власти и вопреки тем, кто предупреждал Афины и Спарту, что война равнозначна катастрофе, смещение баланса сил привело обе стороны к выводу о том, что насилие – далеко не худший вариант. И война началась.

Глава 3. Пятьсот лет

Действительно, во время мира и процветания как государство, так и частные лица в своих поступках руководятся лучшими мотивами, потому что не связаны условиями, лишающими их свободы действий. Напротив, война, учитель насилия, лишив людей