— Немодно стало. Вот гитаристов много было. А на гармони, может, старики… кто еще? Но ведь старики не вечные. Выбирайся из воды, идем домой, синий вон весь.

— Немо-о-одно, — протянул Брига и сузил глаза. — Мода — это про одежду, гармонь-то тут при чем?

Кажется, он впервые не поверил Алене. Вечер внезапно опустел; казалось, даже вечный Енисей поблек и утратил свою величавость. Раздолбанный кассетник все так же выплевывал последний шлягер в небо.

— А это модно? — усмехнулся Брига.

— Это — да, — печально подтвердила Алена.

Ее сейчас никто не заставил бы признаться, что еще пару месяцев назад она с удовольствием слушала эту песенку.

— Дурацкая мода! — отрезал Женька.

Эту ночь Брига почти не спал, все боялся проспать, упустить стадо, и блажного Костика, и гармонь вместе с ним. Просыпался и долго ждал, когда из старых ходиков выскочит хрипучая кукушка и начнет — три раза ку-ку, четыре, пять…

Вот Анна Егоровна зашевелилась, зашаркала по дому, скрипуче отозвались половицы.

— Да чего ты поднялась, мама? Я подою… — это Алена.

Когда она загремит подойником, значит, пора вставать и ему.

— А сможешь? — удивилась Алена, когда Женька первый раз схватился за прут выгнать корову.

Брига растерялся: а правда — сможет? А ну как заартачится Красавка? И что тогда? Будет стоять как дурак…

— Чего не смочь-то? — откликнулась Анна Егоровна, — Красавка и сама дорогу знает. Пусть ужо, раз парнишке хочется. Это хорошо, что за дело хватается. Вы ж там из них байбаков неумелых растите. Было тут, приезжали двое на картошку в совхоз, намучились мы с ними. Ни копарулю держать, ни клубень обтереть — как есть, с землей, в ведро кидают. Не столь вырыли, сколь зарыли. Иди, сынок, а если что, ты ее прутом шугани. Не бей, покажи, она прут-то помнит.

Брига кивнул и солидно, не торопясь, погнал Красавку по длинной улице. Утро шагало по Сосновке, звенящее, ясное, прохладное еще. Гулко бряцали ботала у коров на шее, перекликались хозяйки:

— Утро доброе, Семеновна!

— И тебе доброе! Слышь, что-то мою Зорю, кто-то сглазил. Не пошепчешь ли?

— Пошепчу. Молодые-то твои приехали?

— Какое там!

— Привет, бабоньки!

— Привет тебе — от штиблет. А нам — здравствуйте.

— А ты чего сам-то гонишь, жену бережешь?

— Рожать в город увез.

— Рожать? И чего?

— Поеду сегодня, узнаю.

— Куда он погонит-то нынче, в Черемошном логу совсем траву повыбили. Ты б ему сказал.

— А то Костик сам без ума! Сколько пас, не жаловались.

Бригу разглядывали долго, с интересом, перешептывались, но заговорить так никто и не решился. А Брига был бы не прочь поболтать — любил он это дело, хоть и редко доводилось поговорить с незнакомыми. Но бабоньки молчали и лишь приглядывались.

Женька отмахал за стадом километров пять, пригибаясь в траве, прячась за кустами. И вздохнул с облегчением, когда Костик остановил свою рогатую гвардию на берегу Енисея, в низинке. Брига скользнул по мокрой от росы траве к зарослям ивняка и удобно устроился в развилке. Отсюда и стадо было видно, и он был незаметен.

— Блажной, — повторил Брига и задумался.

По словам Анны Егоровны получалось, что на гармони вчера играл Костик, деревенский пастух. Что такое «блажной», Женька понял не совсем, но уяснил: это вроде как больной, только неизлечимый, не опасный и не заразный. На всякий случай мальчик решил близко к Костику не подходить.

Пастух, почему-то в зимней шапке и в лаковых туфлях с обрезанными носами, пару раз проходил совсем рядом. И тогда Женька замирал, прижимаясь к шероховатой прохладной коре ивы. Иногда за шиворот падали какие-то капли. Он сначала удивился и даже глаза к небу поднял: а не затаилась ли там туча? Но небо было синее, роса давно высохла, а капли все равно падали.

— Ишь ты, — Брига вдруг заметил белую пенистую жидкость на узких листьях. — Плюется, что ли?

От этой мысли он почувствовал себя непрошеным гостем, которого все вокруг стремятся прогнать; но уходить Брига не хотел. Вчера Анна Егоровна сказала, что, когда коровы наедятся и забьются в воду от паута[1], Костя непременно заиграет. Можно и не проверять. Если запела гармонь, значит стадо в реке, за ним следить особо не надо. Корова не дура, на быстрину сама не полезет и на берег не пойдет, пока гнус не притихнет и жара не спадет.

Но время шло, а пастух не брался за инструмент. Гармошка, бережно завернутая в светлую тряпицу, стояла на проплешине — сухом островке, где, верно, раньше разводили костер. Коровы все жевали и жевали. Брига подивился тому, как они похожи на детдомовскую повариху тетю Валю: такие же большие, с грустными глазами, все время что-то жующие. Жевали они даже тогда, когда ложились в траву. Правда, Костя им лежать не давал: хлопал по шее и что-то наговаривал, и те вставали. А Брига ждал, когда же коровам надоест жевать и они полезут в реку. Но они и близко к воде не подходили. Костик не давал коровам расходиться, щелкал бичом. Женька всякий раз вздрагивал, представляя себе, как больно такой штукой — и по коже. Коровы, по-видимому, тоже это знали и покорно возвращались к стаду.

Время текло медленно, как вода из старого умывальника: кап-кап-кап… Солнце карабкалось все выше и уже начинало припекать. Но Бриге было светло и радостно, особенно когда он смотрел на гармонь, аккуратно завернутую в тряпицу. Вчера на реке он и сам не мог понять, что с ним случилось; но душа от музыки вдруг зашлась сладко-сладко, как бывало, когда Женька думал о матери и о том, как она заберет его из детдома. Мечты эти кружили голову, а в груди точно раскрывался цветок и начинал сладко щекотать всеми лепестками. Тогда Бриге хотелось и смеяться, и плакать одновременно. Только он уже очень давно ничего подобного не чувствовал. А вчера это ощущение внезапно вернулось. Стоял Женька там, на самом верху, над бесконечной гладью реки, и пошелохнуться боялся: а вдруг музыка вспорхнет и улетит?

К полудню солнце поднялось высоко и палило уже, как печь, в которой Анна Егоровна печет булочки. Только к печи-то можно и не подходить, а от солнца куда денешься? Ноги у Женьки затекли от долгого сидения в одной позе и теперь ровным счетом ничего не чувствовали, а когда он пытался распрямить их, точно сотни маленьких иголочек впивались в мышцы. Уже и тень кустов не спасала от жуткой духоты. И мальчик все удивлялся: а как там Костя со своими коровами, неужели им совсем не жарко? Вот если бы он сам, Брига, там травку щипал, уж точно плюнул бы на всю эту канитель и забился бы в реку по самые ноздри.

Где-то часам к двум Брига потерял всякое чувство реальности, он даже и бега времени не замечал, в голове сонно кружилась вчерашняя мелодия, а радости уже и не было. Но он знал, что все равно дождется, назло всему. Мальчик прислонился к теплому зеленовато-серому стволу, пахнущему почему-то деревенской баней, и закрыл глаза.