— Костик курить хочет…

— А? На! — Женька протянул ему пачку.

Костик осторожно вытащил папиросу:

— Можно?

— Угу, дядь Костя, а за что они так тебя?

— Злые, — вздохнул тот. — Костик плакал, — и прижал Женькину ладошку к мокрому лицу.

Брига отер его слезы и опять погладил по голове, теперь ему казалось, что говорит он не со взрослым, а с малышом совсем.

— Костик хороший, — всхлипнул пастух.

— Хороший.

И замолчали оба, пока пастух курил и бережно обтирал гармонь.

— Кури! — вдруг предложил Костик.

— Не-а, — мотнул головой Брига. — Себе возьми. Я бы пожрал…

Костик вскочил проворно на ноги, метнулся к мешку, вытряхнул его у Женькиных ног.

— Ешь. Вку-у-усно, — Костик блаженно зажмурил глаза и протянул Женьке лепешку и кусок мяса.

Ели оба молча, жадно запивая чуть кислящим молоком. И когда насытились, Брига осмелел:

— Дядя Костя…

— Костик, — поправил его пастух, — Костик ма-а-аленький.

— Костик, — принял правила игры Брига. — Сыграй, а?

— Сы-гра-а-ай? Музыку-у-у? — Лицо пастуха просияло, точно этой минуты он ждал всю свою жизнь, изломанную, злую.

— Ага, — в ответ просиял Брига. Сердце мальчишки сладко сжалось.

Бережно, как спящего ребенка, Костик взял гармонь. И над неторопливо жующими коровами, ленивым Енисеем, бесконечным полям поплыл вальс. Если бы Женька знал, он бы сказал: «На сопках Маньчжурии». Но Женька названия не знал, потому подумал изумленно: «Тихо в лесу, ку-ку». В памяти всплыли сотни раз слышанные и точно никакого отношения к этой вот широте, простору, напевности не имевшие слова пошленькой песенки. Они так же не подходили к музыке, как не подходило слово «жизнь» к Женькиному существованию. Как не годилось детское имя «Костик» старому музыканту с грустными глазами. Теперь в них не было ни страха, ни унизительной мольбы — только свет, будто видел пастух что-то важное, чего никто другой ни узреть, ни понять не могут. А он, Костик, может об этом сыграть. И старые пальцы бежали по клавишам.

Бриге стало удивительно спокойно. Он растянулся на траве и закрыл глаза. Музыка величаво наплывала, живой водой смывая усталость, злость, стыд, жалость. Жить было просто и хорошо…

Приближалась осень. Брига не очень понимал, почему ее называют золотой: она катилась, сизая, серая, с бесконечно нудными днями. Алена вдруг притихла. Она осторожно наливала мальчику чай, осторожно заговаривала с ним о книгах, о музыке… Она боялась неизбежного: однажды надо будет сказать Женьке о том, что пора возвращаться в детдом. Алена, наверное, думала, что все эти страхи она прячет очень усердно, и никто их не видит. Но Женька все подмечал. И каждое утро, мучая себя, смотрел, как Анна Егоровна старательно подгибает под черную резинку календарный листочек. Да, она не обрывала его, а именно подгибала. Черная полоска перерезала еще один счастливый день, ломая его как раз посередине. Брига жалел, что нельзя увеличить количество этих листочков до бесконечности, чтобы всегда длился дождливый август, чтобы всегда шел дождь, монотонно выливая потоки воды на деревенские крыши. Бриге нравился дождь. И если бы не эта черная резинка, неумолимо перечеркивающая дни его жизни, все непременно было бы хорошо. Но однажды утром с календаря жестоко глянуло двадцать девятое августа. Это значило, что завтра нужно уезжать.

— Я к Костику, — бросил Женька, натягивая куртку.

За лето он из нее изрядно вырос. Он вообще сильно переменился. Отросшие волосы вились беспорядочно, сбиваясь в плотную копну, о которую ломались самые крепкие расчески — не выдержала даже массажная щетка. Единственный способ борьбы с непокорными кудрями был дедовский: смазать маслом и потом разодрать. Брига терпеливо выносил парикмахерские экзекуции, но, если б не протесты Анны Егоровны, сбрил бы давно всю красу под ноль. Так было привычнее и удобнее, да и все равно в детдоме остригут.

— К мангазине? — спросил Брига друга, пританцовывавшего на месте от нетерпения.

Мангазина — огромный колхозный склад — стоял поодаль от села. Когда-то еще давно купец поставил себе амбар — основательно, на века. Мощно выпирали тяжеленные венцы, уходили ввысь ладно подогнанные, наглухо срубленные в пазы лиственничные кругляши. Потолок из плах — на века! И крыша железом крытая, да так, что ни одной щелочки. Купца уже давно в живых нет, а амбар стоит. Они повсюду стоят в селах — на Енисее, Оби, Абакане… Уже владельцев нет — смело революцией, гражданской войной, коллективизацией, — а амбары стоят.

Кто теперь скажет, почему их прозвали «мангазина»? Прижилось словечко. Веяло от него чем-то таинственным. Да и сама мангазина манила сельских мальчишек. Напрасно вешали на ее двери амбарный замок старинной ковки, напрасно ставили плотный двухметровый забор. С упорством талой воды пробивали пацаны путь к складу, под самые балки забитому тюками с овечьей шерстью. На этих тюках было удобно резаться в карты, в казаки-разбойники играть, да просто пережидать дождь до прихода деревенского стада. А если еще кто приносил кассетник, обычно раздолбанный вхламину, то становилось и вовсе весело. Ночью мангазину занимали влюбленные парочки. В праздники там скрывались мужики с заветной бутылочкой. И все до единого знали про лаз в зарослях лопуха и конопли. Лег на брюхо, скользнул под венцы — и вот тебе мангазина.

Брига так и сделал: вниз — и внутрь. Дождь остался снаружи. Костик сначала пропихнул гармонь. Он сегодня выходной: за стадом другой смотрит.

Брига вытащил из-за пазухи серый кулек газетной бумаги и развернул.

— Сахар! — зажмурился Костик.

И Брига зажмурился. Ему до чертиков нравилось смотреть на то, как Костик радуется уворованным у тети Ани кусочкам рафинада. Нравилось смотреть, как растягивается в широкой улыбке рот; как аккуратно, точно немыслимое чудо, пастух берет белые кусочки и как сосет потом, долго смакуя, сладко причмокивая. Бригу это удивляло: ведь кусать рафинад гораздо вкуснее. Так они и лопали сахар вдвоем: один — причмокивая, другой — сочно хрустя. Когда оставался последний белый кубик, Костик спохватывался и протягивал его Женьке на открытой ладони, подносил к губам — так обычно кормят с руки лошадей и коров. Среди людей у сельского пастуха друзей не водилось — откуда ему было знать, как угощают человека? Женька не брезговал и брал с ладони губами последний, а потому самый сладкий, сахарок и хрустел.

— Вку-у-усно? — блаженно спрашивал Костик.

— Угу, — отвечал Брига.

Сахар пах табаком, потому что курил Костик часто — угощали его сельские жители, не скупясь, и наливали тоже. Когда Костик напивался, начинал плакать, кривя губы, как маленькие дети: не от боли, а просто от вселенской обиды. Брига в такие минуты жалел Костика до острой пронзительной тоски под сердцем и все не понимал, зачем же выносят ему эти шкалики, стопочки и чекушки?