Несмотря на этот маленький недостаток, композитор может сказать, что парижане пять часов подряд слушали столь основательную музыку. И если публика даже не поняла, что перед ней истинный музыкальный шедевр, она оценила декоративность оперы Мейербера. Вы ведь слышали, какими рукоплесканиями ее наградили? Она выдержит пятьсот представлений...

— Не удивительно! В ней есть глубокая мысль, — заметил граф, прерывая его.

— Нет, это потому, что она с громадной силой создает образ той борьбы, где гибнет столько людей. В личной жизни любого человека найдутся воспоминания, которые можно связать с этой борьбой. Мне, несчастному, так сладостно было услышать призыв небесных голосов, ведь я так о нем мечтал!..

И, вновь отдавшись музыкальному экстазу, Гамбара в чудесной импровизации создал каватину, столь мелодичное, столь стройное творение, какого Андреа никогда еще не слышал, — дивную песнь, спетую с дивным совершенством; по теме своей она была подобна псалму O filii et filiae[26], но проникнута такой прелестью, какую мог вложить в нее лишь самый возвышенный музыкальный гений. Граф охвачен был живейшим восторгом, — облака рассеивались, приоткрывалась небесная лазурь, взору представали ангелы и поднимали покровы, скрывавшие святилище, с неба потоками лился свет. Вдруг настала тишина. Граф, удивляясь, что музыка смолкла, взглянул на Гамбара.

Композитор сидел неподвижно, устремив в одну точку экстатический взгляд, словно курильщик опиума, и бормотал одно-единственное слово — «Бог!». Андреа выждал, пока композитор спустится с горних высот волшебного края, к которым он поднялся на прозрачных крылах вдохновения. Итальянец решил вновь зажечь его огнем, которым Гамбара только что горел.

— Ну! — сказал Андреа, наливая ему еще один стакан вина и чокаясь с ним. — По-вашему, этот немец создал великолепную оперу, не заботясь о теории, тогда как музыканты, которые пишут грамматики, зачастую оказываются так же, как и литературные критики, отвратительными сочинителями.

— Стало быть, вам моя музыка не нравится?

— Я этого не говорю. Но если бы вы, вместо того, чтобы выражать глубокомысленные идеи и делать бесплодные попытки изменить самые основы музыки, что уводит вас в сторону от ваших целей, попросту обращались бы к нашим чувствам, вас лучше понимали бы... Если только вы не ошибаетесь в своем призвании... Ведь вы поэт, великий поэт!

— Что! — воскликнул Гамбара. — Значит, я напрасно учился музыке двадцать пять лет? Мне, по-вашему, следует изучать несовершенный язык людей, когда в руках у меня ключ к небесному глаголу? Ах, если вы правы, мне остается только одно — умереть!..

— Нет, вы не умрете. Вы сильный, рослый человек. Вы начнете новую жизнь, и я окажу вам поддержку. Мы с вами составим благородный и редкий союз, в котором богач и художник понимают друг друга.

— Вы говорите искренне? — спросил ошеломленный Гамбара.

— Но я же вам сказал: по-моему, вы больше поэт, чем музыкант.

— Поэт!.. Поэт!.. Это все-таки лучше, чем ничто. Скажите правду, кого вы больше цените: Моцарта или Гомера?

— Одинаково восхищаюсь обоими.

— Честное слово?

— Честное слово.

— Так! Еще один вопрос: какого вы мнения о Мейербере и о Байроне?

— Вы уже сами вынесли суждение, соединив два эти имени.

Карета графа ждала у подъезда. Композитор и его благородный целитель быстро спустились по ступенькам лестницы и через несколько минут уже были у Марианны. Войдя в комнату, Гамбара бросился в объятия жены, она отпрянула и отвернулась; муж, пошатнувшись, оперся на графа.

— Ах, сударь! — сказал он глухим голосом. — Уж лучше бы вы оставили мне мое безумие.

Потом опустил голову и свалился на пол.

— Что вы наделали! Ведь он мертвецки пьян! — воскликнула Марианна, взглянув на распростертое тело мужа с жалостью и отвращением.

С помощью своего лакея граф поднял Гамбара, и его уложили в постель. Затем Андреа удалился. Сердце его полно было нехорошей радости.

На следующий день граф пропустил обычный час своего посещения супругов; у него уже возникли опасения, что он совершил ошибку и, навсегда лишив это бедное семейство покоя и согласия, заставил его слишком дорого заплатить за достаток и возвратившийся рассудок композитора.

Наконец явился Джиардини и принес записку от Марианны.

«Приезжайте, — писала она, — зло не так уж велико, как вы того, быть может, хотели, жестокий.

Марианна».

— Ваше сиятельство, — говорил Джиардини, пока Андреа переодевался. — Вы нас вчера угостили по-княжески. Но сознайтесь, что, за исключением вин, которые были поистине восхитительны, ваш дворецкий не подал ни одного блюда, достойного служить украшением стола настоящего гурмана! Вы, я полагаю, не станете отрицать, что кушанья, которые вам подавали в тот день, когда вы оказали мне честь пообедать за моим столом, были куда выше всех тех яств, которые испачкали вчера вашу великолепную посуду? И вот, как только я проснулся нынче утром, мне вспомнилось, что вы обещали взять меня к себе на должность главного повара. Теперь уж я смотрю на себя как на лицо, принадлежащее к вашему дому.

— Несколько дней тому назад мне самому пришла эта мысль, — ответил Андреа. — Я уже говорил о вас с секретарем австрийского посольства, и вы теперь можете переправиться через Альпы, когда вам будет угодно. В Хорватии у меня есть замок, куда я изредка заглядываю. Вы будете совмещать там обязанности привратника, кравчего, дворецкого и получать за это двести экю жалованья. Такое же вознаграждение я назначу и вашей жене: на нее будут возложены остальные услуги. Вы можете производить там опыты на живых существах, обращаясь к желудкам моих слуг. Вот чек на контору моего банкира, это вам на дорожные расходы.

Джиардини по неаполитанскому обычаю поцеловал ему руку,

— Ваше сиятельство, — сказал он, — чек принимаю с благодарностью, а места принять не могу. Как же мне покрыть себя бесчестьем, отречься от своего искусства, отказавшись от суждения парижан, самых тонких гурманов на свете?

Когда Андреа появился у Гамбара, композитор встал и пошел ему навстречу.

— Великодушный друг мой, — сказал он с самым открытым видом, — то ли вы вчера злоупотребили слабостью моего организма, желая подшутить надо мной, то ли ваша голова не лучше, чем моя, переносит действия крепких вин нашего родного Лациума. Я хочу остановиться на этом последнем предположении, я предпочитаю усомниться в добротности вашего желудка, чем в доброте вашего сердца. Как бы то ни было, вчерашняя выпивка довела меня до преступных безумств. Подумать только, ведь я чуть было!.. — И он с ужасом поглядел на Марианну. — Что касается той убогой оперы, которую вы меня возили слушать, то, поразмыслив, я переменил мнение. Как хотите, а все же это самая заурядная музыка. Обычное нагромождение звуков!.. Целые горы нотных значков, verba et voces[27]. Это просто подонки той дивной амброзии, которую я пью большими глотками, когда передаю небесную музыку, — ведь мне удается иногда ее услышать. А тут что же? Окрошка из рубленых музыкальных фраз. Откуда они взяты, сразу угадываю: «Смотрите, вот этот кусок — «Слава провидению» — очень уж походит на отрывок генделевской оратории; хор рыцарей, отправляющихся в поход, — ни дать, ни взять шотландская песня из «Белой дамы». Словом, если опера так уж нравится публике, то именно потому, что музыка отовсюду понадергана и, значит, всем знакома и мила. Извините меня, я должен сейчас покинуть вас, дорогой друг, у меня нынче с самого утра забрезжили кое-какие идеи... Так и рвутся из груди, так и просят вознестись к небу на крыльях музыки. Но мне хотелось дождаться вас, поговорить с вами... До свидания! Бегу просить прощения у моей музы. Вечером пообедаем вместе, хорошо? Но вина пусть не подают, во всяком случае, для меня. О да! Я твердо решил...