— Мы плотно поужинали, — продолжал Дмитрий, — и я… — он немного замялся, — в общем, Балашов за меня заплатил…

— А, ну не беспокойся, Дмитрий, — расплылся граф в понимающей улыбке, — и сколько он у тебя… за тебя заплатил?

— Двадцать восемь рублей, — произнес Дмитрий слегка сконфуженно. Весьма солидная сумма для обеда в ресторане.

— Не беда, сегодня же ему их вышлем, — ответил Воронцов.

— Спасибо, дядя, вы очень добры.

— Ты, я надеюсь, не стал интересоваться здоровьем его батюшки? — спросил граф.

— Ах, я забыл, Александр Дмитриевич ваш близкий друг, — произнес Дмитрий. — А что, он плох?

— Был плох весною, в мае схоронили.

— Как печально!

— Хороший человек был, — сказал Владимир Дмитриевич, — статный, благородный, честный и верный отечеству. На похороны в Покровское весь Петербург собрался: даже князь Суздальский приехал. Он-то уже совсем стар и никуда не выходит.

— Помню, ребенком вы с отцом возили меня в Покровское, — вспомнил Дмитрий, — мы тогда с Романом Александровичем и Петром Андреевичем много шалостей устраивали на природе. А что, его в Покровском положили?

— Да, он так хотел, — кивнул Воронцов, — никогда таких похорон не видел. Чтобы в деревню столько мундиров, столько орденов. Но Александр Дмитриевич, конечно, был того достоин. Ему — ему! — Мойка обязана гранитом, при нем Казанский собор был освящен. Его Александр послал к Наполеону. Я помню, он рассказывал, это тогда Бонапарт его спросил кратчайшую дорогу до Москвы.

— И что ответил Балашов? — поинтересовался Дмитрий, который прекрасно знал эту историю, но любил слушать ее в дядином исполнении.

— «Есть много дорог, государь, — сказал он. — Одна из них ведет через Полтаву», — процитировал Владимир Дмитриевич. — А как он настоял на избрании Кутузова главнокомандующим! А как сражался на Бородинском поле!

— А не он ли был одним из судей, приговоривших участников восстания к острогу? — резко спросил Дмитрий.

— Он был одним из судей, благодаря которым они получили самый мягкий приговор, — твердо ответил Воронцов. — Он был мой друг, и я скорблю о его смерти. Все меньше и меньше остается нас, чьи портреты населяют галерею двенадцатого года[23]. С каждым годом уходит в бездну «могучее, лихое племя». Уж двадцать пять лет прошло, мы состарились с годами. Настанет миг, и все мы канем в Лету.

— Ну что вы, дядя, — отозвался Дмитрий, — вам еще жить много-много лет!

— Тут днями ко мне написал мой старый друг Денис Васильевич — ты его, конечно, помнишь — он в детстве был твоим кумиром.

— Конечно же! — воскликнул Дмитрий. — Настоящий гусар! Я всегда хотел быть на него похожим. И что он?

— Он прислал мне свое стихотворение, написанное двадцать лет назад:

Где друзья минувших лет,

Где гусары коренные,

Председатели бесед,

Собутыльники седые?[24]

— Это одно из моих любимых его стихотворений, — заметил Дмитрий.

Владимир Дмитриевич продолжал:

А теперь, что вижу? — Страх!

И гусары в модном свете,

В вицмундирах, в башмаках

Вальсируют на паркете!

— Вы слишком строги к нашему поколению.

— Но ведь и правда, — грустно произнес Владимир Дмитриевич, — вы поколение беззаботное, шальное, иное дело — наш безумный век, где долгом и отвагой человек спасал от гибели Отечество родное.

— О, дядя, да и вы поэт! — воскликнул Дмитрий.

— И правда, на старости лет стихами заговорил, — засмеялся Воронцов. — Какие планы на сегодня у тебя?

— Я думал быть с визитом к Ланевским, — лукаво улыбнулся Дмитрий.

— Повеса! — ласково сказал граф. — Неужто снова загорелся страстью к Софье?

— Я, право, не спешил бы говорить, — оправдывался Дмитрий, — а впрочем, к чему скрывать от вас? О да! Она обворожительна, не правда ль?

— Ты прав, дружок, Sophie est véitable angeè[25], — сказал Владимир Дмитриевич, — но берегись: пока ты был в отъезде, к ней стал бывать Константин Болдинский. Как я заметить мог, его намерения серьезны.

— Не более серьезны, чем мои.

— Ах вот как? Так ты решил жениться?

— Я подумал… — Дмитрий замялся.

— Не рановато ли — без малого в двадцать один год?

— Поймите, дядя: я, кажется, влюблен!

— Влюбленность — вещь благая, но запомни: последствия плохие могут быть, — назидательно произнес Владимир Дмитриевич. — Ведь если ты не женишься на Софье…

— Женюсь на ней, коль это будет должно! — воскликнул Дмитрий. — А Костя — он мой друг, он все поймет.

— Друзья — прекрасно, но это — дело чести. А честь не знает ни дружбы, ни любви, — сказал граф. — Ступай, дружок. Мой привет Ланевским. Нет, подожди. Вот сто рублей — чтоб в следующий раз не встал из-за стола ты должником.

Дмитрий поблагодарил дядю, заглянул в кабинет, где написал письмо Роману Балашову, после чего отправился к Ланевским.

Отныне вас врагом своим считаю,

Свою перчатку вам в лицо бросаю.

И в ужасе передо мною трепещите,

Коль жизнью хоть немного дорожите.

От автора

Ланевские жили на Мойке, в двух шагах от дома Воронцова, и Дмитрий решил предпринять короткую прогулку.

В дверях его встретил дворецкий Порфирий и проводил в гостиную. Там были княгиня Анна Юрьевна, Мария, Софья и — Константин Болдинский. Они о чем-то оживленно беседовали.

— Граф Дмитрий Григорьевич Воронцов! — объявил Порфирий, после чего Дмитрий сразу вошел.

Дамы учтиво его приветствовали, Болдинский сдержанно поклонился. До того как граф вошел, он о чем-то увлеченно рассказывал хозяевам, но теперь потерял мысль, сбился и сидел молча. Дмитрий выразил свое восхищение давешним балом и заметил, что его виновница была необычайно хороша.

— Что, впрочем, естественно, — добавил он, — ведь вы, Софья Михайловна, всегда были прекрасны. И теперь, вернувшись из Парижа, я сожалею лишь о том, что столько времени провел в разлуке с вами.