Досконально изучив дядину эпистолу, Августин некоторое время пребывал в глубоком раздумье. Потом поднялся на ноги, насвистел несколько тактов псалма, исполняемого во время службы двадцать шестого июня, и вышел из комнаты.

Полчаса спустя по проводам летела следующая телеграмма:

Близился вечер очередного воскресенья, и в залу «Отдыха удильщика» вошел мистер Муллинер, на чьей голове, вместо обычно украшавшей ее старенькой видавшей виды фетровой широкополой шляпы, на этот раз красовался блестящий цилиндр. Цилиндр этот вкупе с солидной чернотой его костюма и елеем в голосе, каким он заказал горячее шотландское виски с лимоном, натолкнули меня на заключение, что он почтил своим присутствием вечернюю службу в нашей церкви.

– Хорошая была проповедь? – осведомился я.

– Очень недурная. Читал ее новый младший священник, как будто бы приятный молодой человек.

– Кстати, о младших священниках, – сказал я. – Мне хотелось бы узнать, что сталось с вашим племянником. С тем, о котором вы рассказали мне на днях.

– С Августином?

– Тем, который принимал «Взбодритель».

– Да, это Августин. И я польщен и очень тронут, – продолжал мистер Муллинер, просияв, – что вы не забыли тривиальную историйку, которую я вам поведал. В нынешнем эгоцентричном мире далеко не всегда можно найти столь отзывчивого слушателя. Дайте вспомнить, на чем мы расстались с Августином?

– Он только что стал секретарем епископа и поселился в епископском дворце.

– А, да! В таком случае мы вернемся к нему примерно через полгода после указанной вами даты.

В обычае доброго епископа Стортфордского было – ибо, подобно всем прелатам нашей церкви, он любил труды свои – приступать к своим дневным обязанностям (начал мистер Муллинер) в бодром и веселом расположении духа. И когда он входил в свой кабинет, чтобы заняться делами, которых могли потребовать письма, достигшие дворца с утренней почтой, на его губах играла улыбка, и они, возможно, напевали строки какого-нибудь забористого псалма. Однако сторонний наблюдатель не преминул бы заметить, что в то утро, с которого начинается наша история, вид у епископа был сосредоточенный, если не сказать озабоченный. У двери кабинета он остановился, словно не желая войти в нее, но затем с видимым усилием воли повернул ручку.

– Доброе утро, Муллинер, мой мальчик, – сказал он со странной неловкостью.

Августин бодро оторвался от писем, которые вскрывал.

– Привет, епискуля. Как поживает нынче наш прострел?

– Боли, благодарю вас, Муллинер, заметно уменьшились. Собственно говоря, почти исчезли. Прекрасная погода, видимо, идет мне на пользу. Вот, зима уже прошла; дождь миновал, перестал; цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей. Песнь Песней, два, одиннадцать и двенадцать.

– Отлично сказано, – похвалил Августин. – Ну-с, в письмах ничего особо интересного не наблюдается. Священник прихода святого Беофульфа-на-Западе интересуется насчет ладана.

– Напишите, что ни в коем случае.

– Бу сделано.

Епископ тоскливо погладил подбородок. Казалось, он собирался с духом для решения неприятной задачи.

– Муллинер, – сказал он.

– А?

– Слово «священник» послужило напоминанием, которое я не могу проигнорировать, – напоминанием о вакантном приходе Стипл-Маммари. Вчера мы с вами коснулись этого вопроса.

– И что? – живо спросил Августин. – Я на коне?

Судорога боли пробежала по лицу епископа. Он грустно покачал головой.

– Муллинер, мальчик мой, – сказал он. – Вы знаете, я смотрю на вас, как на сына, и будь это предоставлено целиком на мое усмотрение, я препоручил бы вам указанный приход без малейших колебаний. Но возникло непредвиденное осложнение. Знай, о злополучный юноша, моя супруга повелела отдать его одному ее родственнику. Субъекту, – продолжал епископ с горечью, – который блеет, как овца, и не отличит стихарь от алтарной преграды.

Августин, вполне естественно, почувствовал боль разочарования. Но он был Муллинер и стоик.

– Не принимайте к сердцу, епискуля, – сказал он с глубокой искренностью. – Я все понимаю. Не буду притворяться, будто не питал надежд, но ведь, конечно, через минуту-другую подвернется что-нибудь еще.

– Вы же знаете, как это бывает, – сказал епископ, опасливо оглянувшись на дверь: плотно ли та закрыта? – Лучше жить в углу на кровле, нежели со сварливой женой в пространном доме. Притчи, двадцать один, девять.

– Непрестанная капель и сварливая жена – равны. Притчи, двадцать семь, пятнадцать, – согласился Августин.

– Совершенно верно. Как хорошо вы меня понимаете, Муллинер!

– Тем временем, – сказал Августин, беря письмо, – есть нечто, требующее вашего внимания. Оно от типчика по имени Тревор Энтуисл.

– Неужели? Мой старый школьный товарищ. Теперь он директор Харчестера, учебного заведения, в стенах которого мы оба получили начальное образование. Так что же он пишет?