Дорогая Мадлен, не могла бы ты перевести для меня этот отрывок — я наткнулась на него во время своих изысканий, и он меня невероятно заинтриговал. Мы сможем поговорить о нем, когда ты снова приедешь в Кентербери (надеюсь, у тебя ничего не изменилось, и ты сможешь быть здесь двадцать шестого января). Я не сомневаюсь, что книга, из которой я его переписала, тебя заинтересует, потому что она относится, скорее, к твоей области компетенции (с точки зрения истории), чем к моей…

Мадлен прочитала про Джоан и сад Лидии и про то, что она собирается сходить в Кентерберийский архив, — скорее всего, мать так и не успела этого сделать. Маргарет Бродер, жившая в эпоху королевы Виктории, скорее всего, была той самой леди, торговавшей тканями, о которой говорилось в отрывке из приходских записей. Лидия не была до конца уверена в том, что ее предки жили в Кентербери до Маргарет Бродер, следовательно, из ее разговоров с сестрами Бродер не вышло ничего путного. В таком случае становилось понятно, почему она продолжала их навещать, потому что Мадлен не сомневалась, что даже ангельское терпение Лидии не выдержало бы их странного поведения. Возможно, она надеялась, что они вспомнят что-нибудь интересное. Настойчивость Лидии принесла свои плоды, потому что она начала нравиться сестрам, которые даже показали ей дневник.

Одна строчка в письме заставила сжаться сердце Мадлен:

Точно знаю, что ты спросишь об этом, поэтому отвечаю — нет, я еще не получила результаты анализа крови, но чувствую себя вполне прилично и продолжаю считать, что ты зря устроила переполох.

Мадлен свернула письмо. Она не плакала все эти дни, слишком глубоким и темным был колодец ее чувств, чтобы рискнуть туда упасть. Но сейчас горе разрушило его стены, и она отчаянно зарыдала, упав в кресло и зарывшись лицом в одну из подушек с цветочным рисунком, выполненным Вильямом Моррисом[9]. От нее пахло лавандой.

Наконец Мадлен подняла голову от промокшей от слез мягкой подушки и взглянула на небо за окном. Солнце продолжало заливать все вокруг своим светом.

К полудню она лишь сумела очистить поверхность стола. Все бумаги с последними исследованиями Лидии были аккуратно сложены в маленькую коробку, которую Мадлен собиралась забрать с собой в Кан и просмотреть позже, когда немного придет в себя.

Она решила первым делом заняться спальней, понимая, что там ей будет труднее всего. Но сначала следовало вспомнить о здравом смысле и поесть. Джинсы уже отвратительно болтались на талии, поскольку в последние несколько дней она не слишком часто вспоминала о еде.

В холодильнике ничего не оказалось. До сих пор Мадлен брала в кафе еду на дом или обходилась хлебом и сыром. Хлеб, лежавший в керамической банке в кладовке, зачерствел, а в холодильнике остался крошечный кусочек сыра, который одиноко торчал на полке, заставленной баночками с приправами.

До центра Кентербери, где рядом с воротами собора расположилось множество маленьких кафе, было совсем недалеко, и она решила пройтись туда пешком.

Прежде чем выйти из дома, она положила в рюкзак письмо Лидии. Оно стало для нее чем-то вроде талисмана — маленькой частичкой матери, которая всегда будет с ней.

Мадлен пошла вдоль восточной стороны территории собора, выбрав наиболее длинную и живописную дорогу до рыночной площади. Справа тянулись каменные укрепления средневекового города, а впереди высились развалины норманнского замка. Слева за зданием университета Крайстчерч виднелись обломки бледно-золотистого камня — все, что осталось от аббатства Святого Августина. В дневнике, который она читала, описывалось, как королева Эдита со свитой останавливалась в 1064 году у ворот этого аббатства.

Проходя мимо, Мадлен попыталась представить себе, как все здесь выглядело до того, как здание было разрушено во времена Генриха VIII, и решила, что непременно выберет время и сходит взглянуть на развалины.

Ресторан, называвшийся «Дом ткача», находился на Хай-стрит, в доме эпохи Тюдоров. В прошлый визит Мадлен они с Лидией приходили сюда на ланч. Сейчас она заказала жареную форель и бокал мерло. Крошечное окошко возле ее стола, с освинцованными стеклами в форме ромбов, выходило на канал, протекающий через центр города. Желтые камыши стелились по его берегам, не в силах противостоять быстрому течению прозрачной зеленой воды.

Мадлен пила вино и думала о дневнике — о монахах Святого Августина, сидевших в скрипториях, о мастерских, где женщины золотыми нитками вышивали огромные гобелены для дворцов и церквей. Она не могла понять, каким образом такая древняя реликвия, созданная вышивальщицей по имени Леофгит, могла сохраниться на протяжении девяти веков. Невозможно было поверить, что она столько поколений оставалась в одной семье. А если так, получается, что Леофгит — ее дальняя родственница? И хотя эта мысль казалась ей романтичной и привлекательной, Мадлен понимала, что такое маловероятно. Ей ужасно хотелось рассказать кому-нибудь о своем переводе — но кому? Сестры Бродер ничего не говорили о том, что она должна хранить в тайне существование дневника, но она чувствовала, что таково было условие, на котором они его ей передали. В конце концов она нехотя решила встретиться с Мэри Бродер еще раз. Сестры должны узнать историю необычного документа.

После ланча, допив вино и выкурив сигарету, Мадлен снова перечитала письмо матери. Она собиралась сходить в Кентерберийский архив, а Джоан наверняка знает, где он находится и что именно собиралась искать там Лидия.

В маленьком книжном магазине Мадлен купила карту улиц старой части города. Центр изучения генеалогии, где работала Джоан, находился рядом с крошечной францисканской церковкой и музеем, в районе, который назывался Западные Ворота.

Секретарша сообщила, что Джоан ушла на ланч, записала, что приходила Мадлен, а затем объяснила, как найти находящийся неподалеку архив.

То и дело заглядывая в карту, Мадлен обошла францисканскую церковь, где любила бывать Лидия. Даже зимой окруженный стенами сад маленькой церковки девятого века был пронизан поразительной безмятежностью. Лидия считала, что молитвы, которые произносили сначала бенедиктинцы, а потом францисканцы, продолжают наполнять церковь и все вокруг нее. Это была действительно священная земля.

Берега канала, который разглядывала Мадлен из окна кафе, поросли здесь дубами и ивами, и вода резво ныряла под маленький, покрытый мхом каменный мостик. Она села на упавший ствол дерева, надеясь, что успокаивающий голос воды и холодный воздух на берегу заглушат звучащий у нее в голове голос Лидии.

Их последний разговор касался Питера. Лидия хотела только одного — чтобы Мадлен без колебаний оставила эту главу своей жизни в прошлом, считая, что привязанность к нему является угрозой ее счастью. Она ей сочувствовала, но твердо стояла на своем, не давала никаких советов, лишь твердила, что даже остатки ее чувства мешают ей жить.