Сара умерла через три недели после начала второго эксперимента.

Несчастная калека, я уверена — она была потрясена своим увечьем и испытывала глубокое чувство вины перед родителями. В сельской местности, где хлеб зарабатывается кровью и потом, лишний рот может быть большой обузой. Кроме того, Сара была лишена простых удовольствий, присущих ее возрасту, а в перспективе, которой умненькая девочка не могла не понимать, — и всех радостей жизни вообще. Она стремилась облегчить прежде всего собственную душу, искупив вину перед родителями; потом свою участь (внезапное духовное преображение Сары польстило родителям, и порция ежедневных упреков уменьшилась); и наконец, бесконечное постничество девушки благотворно отразилось на благосостоянии семьи. Быть может, первое время она еще принимала пищу, очень умеренно и тайком, разумеется, ее могли подкармливать и младшая сестра, и сердобольные визитеры. Но впоследствии она перестала есть совершенно. Не хотела ударить в грязь лицом? Боялась разоблачения и дурной славы? Или ее организм в самом деле уже был настолько истощен, что потерял способность получать полезные вещества из еды и стал питаться своим внутренним ресурсом? Как бы то ни было, когда ресурс исчерпался, наступил конец.

Я не могла допустить, чтобы такое произошло с Жизель. Она была моей первой пациенткой, доверившейся мне в той же мере, что и когда-то — приютская девчонка, рожающая под повозкой.

Но что я могла поделать? Методов излечения анорексии в ту пору придумано не было. Точно так же, как и в последующие времена, стоит заметить. Кроме успокоительных препаратов в моем распоряжении было одно средство: беседа. Это помимо принудительного кормления, которое я считала последним средством. Беседа если не помогала навести порядок в сложном духовном мире моей героини, то способствовала поддержанию в ней слабо теплящихся жизненных сил. Жизель не поддавалась психоанализу и говорила мало. Чаще всего мы просто вместе пили кофе, и порой Жизель съедала половину бриоши с козьим сыром, а иногда позволяла влить в свою чашку и сливок. Иногда к нам присоединялся доктор Лебуле, но при нем Жизель окончательно замыкалась в себе — она боялась мужчин. Она старалась не смотреть на него и преувеличенно внимательно реагировала на мои слова и жесты. Мне было жаль видеть ее в таком мучительном напряжении, и я хотела, чтобы доктор поскорее ушел, как ни приятно лично мне было его присутствие. Он же не спешил, балагурил, постукивал пальцем по кофейнику, словно поторапливая его. Я ловила на себе пристальные взгляды доктора, который словно волевым усилием пытался внушить мне какую-то идею. Видимо, я оказалась слишком невосприимчива, потому что под вечер он пригласил меня в свой кабинет.

— Загипнотизируйте ее.

— Что? — растерялась я. — Но… Я не умею.

Всеобщее увлечение в обществе гипнотизмом и магнетизмом пошло на спад. Когда-то давно, еще перед войной, еще до встречи с матерью, меня и Рене позвали на медиумический сеанс. Погруженная в гипнотический транс толстуха, представленная как Жюли, сдобным голосом вещала пророчества от лица неведомого духа. Дух показался мне глуповатым — что ж, после смерти остается не так уж много шансов набраться ума. Завсегдатаи этого клуба друзей потустороннего восторженным шепотом рассказывали, что на каком-то из сеансов Жюли всеми порами своего тела даже источала эктоплазму, вязкое полупрозрачное вещество, сильно пахнущее озоном, из которого при благоприятном развитии событий может материализоваться потусторонняя сущность. На это Рене глумливо заметила, что Жюли и сейчас кое-что источает, но пахнет далеко не озоном, и ни малейшего шанса для потусторонней сущности нет. Я так и не узнала, была ли Жюли в действительности загипнотизирована, и относилась к гипнозу как к забавному фокусу. Мне случалось бывать на ярмарках, где в расписных шатрах показывали диковинки: женщину с бородой; русалку, содержавшуюся в бассейне и принимавшую весьма фривольные позы, и сиамских близнецов, сросшихся в области печени, — на двоих у них было три ноги, а четвертая, высохшая и атрофировавшаяся, моталась сзади необычных братьев, словно овечий хвост. Гипноз был для меня явлением того же ряда, и тем более я была удивлена, когда узнала о применении гипноза в медицине. Но я не застала времени, когда этот способ проникнуть в душу пациента был в фаворе. Да, еще три десятка лет назад гипноз пользовался официальным признанием, медицинского факультета и очень многие известные врачи того времени интересовались им и изучали его. Гипноз использовался даже для обезболивания при различных операциях, но потом был изобретен наркоз, и анестетики оказались эффективнее и проще в использовании. Гипноз уступил дорогу хлороформу, но не утратил своих позиций. Его изучает и популяризует великий Шарко, возглавляющий неврологическую клинику Сальпетриер. В Отель-Дье проходили международные конгрессы по вопросам экспериментального и лечебного гипноза, на которые приезжали мировые светила: Ламброзо, Бабински, Бехтерев, Фрейд, Уильям Джеймс. Выходил журнал «Экспериментальный и терапевтический гипнотизм» и пользовался большим авторитетом. Но после смерти Шарко интерес к гипнозу пошел на спад, венский чудодей ввел в моду психоанализ, а журнал, хоть и продолжал выходить, переименовался в «Журнал прикладной психологии». А ученик Шарко доктор Бабински публично отрекся от гипноза, заявив, что он, как и истерия, является просто-напросто симуляцией. На факультете нам о гипнозе говорили, как о пережитке средневековой медицины, где в ходу были самые варварские методы лечения.

Где мне было научиться гипнозу?

— У вас все получится. Я покажу вам азы, но дело не в них. Ваша натура… Одним словом, вы сумеете, Катрина. Я давно наблюдаю за вами. Вижу, как вы управляетесь с больными. Вижу, как ваша воля, сильная и гибкая, воздействует на них. Узнайте причину болезни и внушите этой несчастной выздоровление, иначе мы скоро потеряем ее. Сделать же вам следует вот что…

Он объяснял, я слушала его объяснения, но самым краешком, уголочком разума, думала — если моя воля так сильна, то почему я не сумела внушить ему любви к себе? Почему он ни разу даже не поцеловал меня, хотя я тянулась к нему всем существом? Или, в самом деле, пол его уже спит? И я попыталась — не так, как он говорил мне, но по-своему, словно протянула руку, словно раздвигая загустевший воздух, и коснулась его плеча, щеки, губ. Я хотела пробудить его, чтобы он взглянул на меня как на женщину, а не как на коллегу.

И заметила — по-юношески, по-мальчишески даже яркий румянец, заливший его лицо и шею.

— Продолжим завтра, — сказал доктор Лебуле внезапно охрипшим голосом. — Сейчас вы слишком устали. Да и я… гм… странно себя чувствую.

В палате Жизель опустили полотняные шторы. Сквозь них пробивался мягкий, рассеянный свет, напоминавший о море. И я была подходяще одета — в длинное платье из льна, темно-серого, грозового цвета. На мне было одно-единственное украшение: нагрудные часики на длинной цепочке, размером с кошачий глаз, подарок матери. Циферблат закрывала крышечка из граненого стекла глубокого синего цвета. Глаза Жизель сразу остановились на этом поддельном сапфире. Признаться, я на это и рассчитывала. Я распахнула крышку, пустив на стену бледный солнечный зайчик, цокнула защелкой и принялась раскачивать часики на цепочке, обернутой вокруг указательного пальца.