– Скептики, – отвечает он. – Я защитил диссертацию по скептикам.

Понятно, думаю я, вешая трубку. Можно было догадаться.

Наутро я узнаю, что неподалеку от гостиницы находится Холм муз. Мне нравится, как это звучит. И любой писатель меня поймет. Большинство греков считали муз богинями второстепенными – но только не поэты. В жизни поэтов (и вообще творческих людей) музы играли особую роль. Они были источником вдохновения и определяли не только то, когда творить, но и то, что творить. Это чувствовал еще Гомер, великий родоначальник греческой поэзии и первый поэт, намекавший на свой творческий кризис: в начале «Одиссеи» он обращается к музе. Может быть, он нуждался, как сказали бы сейчас, в легитимности? Нынче ее дают журнал New York Times Book Review и сайт Goodreads. Во времена Гомера люди уповали на муз.

Мы избавились от множества дурных сторон греческого наследия – например, от рабства. Однако в плане творчества мы ведем себя как греки: зовем муз. И даже если не верим в то, что такие существа есть на самом деле, мы продолжаем полагаться на некие силы, таинственные и неуловимые, как эти богини, танцующие на Холме муз. «Ты не поймешь греческое творчество, если не узнаешь о музах», – уверяли меня друзья. Но музы говорят на неведомом языке. Мне нужен переводчик…

Мой «переводчик» – Роберт Питт, специалист по эпиграфике – чтению древних надписей на стенах, керамике и статуях. Он славится не только познаниями в античной филологии, но и способностью вдохнуть жизнь в древние слова, а также, подобно истинному греку, упростить их до уровня такого кретина, как я.

Роберт подтянут и худощав, выглядит значительно старше своих тридцати с небольшим. Нет, не как старик, – боже упаси. Просто он из тех людей, которые словно родились зрелыми мужчинами. Подобно древним, Роберт верит в силу места. Потому и живет в Афинах, а не в Оксфорде или Бостоне. По его словам, чтобы узнать греков, «нужно постичь их край – эти горы, звуки и запахи».

Пока мы идем вьющейся тропинкой к вершине Холма муз, Роберт рассказывает, что еще в своем английском детстве влюбился в Древнюю Грецию.

– Помню, читал «Илиаду» и не мог оторваться: все настолько живо, увлекательно – так и стоит перед глазами.

Сказка, написанная 3000 лет назад, стоит перед глазами? Похоже, для таких людей, как Роберт, Брэди и Алиша, прошлое – отнюдь не чужая земля. Скорее уж им чуждо настоящее.

Еще утро, но средиземноморское солнце уже начало припекать. Я предлагаю передохнуть. Мы находим две скалы, напоминающие формой скамейки, и присаживаемся.

– Возможно, здесь сидел Сократ, – между делом буднично замечает Роберт.

Вот что мне нравится в Афинах: здесь все время сталкиваешься с прошлым. Тебя постоянно дразнит мысль: «Здесь бывал Сократ».

Я спрашиваю Роберта, какую роль сыграл язык в греческом чуде.

Он отвечает, что древние греки видели в словах невообразимую для нас силу. Для них «разговор был дыханием жизни». Человека, не говорившего по-гречески, они называли словом «вáрварос». (К нему и восходит наше понятие «варвар».)

– Этот язык был не только глубоко поэтичным, но и чрезвычайно точным и тонким, – объясняет Роберт. Скажем, в нем существовала такая редкая диковина, как средний залог (помимо действительного и страдательного).

Всегда склонные к синтезу, афиняне сочетали любовь к языку с любовью к выпивке. Участники пиров соревновались, кто кого красноречивее. Свидетельства об этом донесла до нас керамика.

– От древних пиров осталось множество ваз с надписями. Люди записывали на них стихи, радуясь удачным строчкам.

Любовь к языку прививали сызмальства. Во главе угла был Гомер: ожидалось, что юноша выучит все 27 000 строк. Вообще говоря, влияние Гомера на древних греков сложно переоценить. Представьте себе, что Шекспир, Фрейд, Марк Твен и Джон Гришэм совместились в одном человеке, – и вы поймете, какое место занимал Гомер в мыслях греков.

Впрочем, не следует думать, что это затрагивало лишь мысли. Есть любопытное исследование психолога Дэвида Макклелланда, в котором он выявил прямую связь между достижениями древних греков и важностью «темы свершения» в их литературе. Чем больше появлялось вдохновляющих книг, тем ярче становились достижения в «реальном мире». И напротив: когда число книг убавилось, сошли на нет и достижения.

На первый взгляд это кажется странным. Шиворот-навыворот. Мы привыкли думать, что мысль влияет на язык, а не наоборот. Сначала у нас появляется мысль, а затем мы ее выражаем. Или нет?

Возьмем цвет, который в английском языке обозначается словом blue. Мы можем говорить о различных его оттенках (светлый, темный, небесный). Но в целом blue есть blue. А в русском языке иначе. В нем светлый оттенок blue именуется словом «голубой», а темный – словом «синий».

Что будет, если показать русским и американцам цветные карточки? Русские не только опишут больше оттенков blue, но и увидят больше оттенков. В 1930-х гг. лингвисты Бенджамин Уорф и Эдвард Сепир разработали теорию, основы которой были заложены еще мыслителями XIX века. Она именуется «гипотезой лингвистической относительности» и утверждает, что структура языка влияет на наше мировосприятие, а не только определяет, как мы описываем мир. Язык не только отражает, но и формирует мышление. Язык древних греков не только описывал их величие, но и внес в это величие свой вклад.

С кем из великих людей мой собеседник хотел бы встретиться больше всего? Ответ филолога неудивителен: с Фукидидом – «Шекспиром своего времени».

– Это был гений. – В словах Роберта звучит спокойная уверенность. – Он в буквальном смысле изобретал язык. Это лингвист и психолог в одном лице. Он не только описывал события, но и пытался показать, почему они произошли. Он первым стал разбираться, почему люди совершают те или иные поступки и как связаны между собой слова и дела, какие здесь есть закономерности. По сути, он родоначальник всей этой области. Причем он мыслил так глубоко, что даже сейчас, после 2000 лет изучения его сочинений, по-прежнему выходят книги и статьи – и люди ахают: «Надо же – обнаружился новый смысловой пласт!»

Судьба Фукидида, как и многих гениев, трагична. Будучи изгнан из Афин, он многие годы провел на чужбине, а его шедевр («История Пелопоннесской войны») остался незаконченным. Впрочем, даже в незавершенном виде эта книга блистательна, уверяет меня Роберт. Он советует найти перевод и почитать.

Ладно, хватит сидеть. Мы продолжаем восхождение на Холм муз, взбираясь все выше и выше. На вершине Роберт говорит с хитрецой:

– Вы хотели знать, что сделало Афины Афинами? Вот ответ.

Поодаль и внизу раскинулось синее Эгейское море, сияющее в ярком полуденном свете. Километрах в двадцати от нас воды встречаются с сушей. Порт Пирей.

По словам Роберта, без этого порта не было бы и классических Афин. Он цитирует Перикла: «Со всего света в наш город, благодаря его величию и значению, стекается все необходимое». Афины были первой столицей всемирного размаха. Афиняне, выдающиеся корабелы и мореплаватели, путешествовали в Египет, Междуречье и другие дальние страны, привозя оттуда все мыслимые товары. А вместе с заморскими грузами сюда проникали идеи. Такое часто случается: идеи под шумок вплетаются в торговый обмен и лежат невостребованными, пока их не подметит наблюдательный глаз. Вот почему авторитарные режимы, которые полагают, что можно открыть экономику, а в политике оставить гайки закрученными, занимаются самообманом. Да, не в одночасье, но рано или поздно подрывные идеи просочатся вместе с томатным супом и резиновыми тапочками.