— На Новый год подарили, — ответил я с деланым безразличием, стараясь не выказать ни малой толики гордости, как будто такой подарок был обычным делом.

— А ты и фотографировать умеешь?

— А чего тут уметь?

Вообще-то я не очень понимал назначение дисков, выставлявших выдержку и всё такое, я уже и забыл, как это всё называется. Боксёр объяснил мне тонкости разных видов съёмки, но это было ужасно сложно, так что я просто попросил его установить фотоаппарат на «Зимний пейзаж». Но Ире я всё рассказал с видом знатока. Она, впрочем, запомнила ещё меньше моего — в общем, я не беспокоился, что меня уличат в профанации.

Много лет спустя я понял: в каждом существе женского пола живёт фотомодель, даже если существо это одето в фуфайку и валенки и позирует на фоне занесённых снегом канав. Мы провели весь тот день, снимая друг друга, а потом ещё попросили ба-ушку сделать несколько фотографий, где мы вместе. Ира немного расстроилась, что плёнку нельзя проявить сразу, но мы договорились, что я напечатаю всё в двух экземплярах и отдам ей при встрече летом.

С утра Ира пришла ко мне сама. Бабуля с таинственным лицом впустила её и усадила с нами завтракать. Ира была непривычно спокойной и отстранённой.

Выражение её лица можно было трактовать как скучающее или расслабленное.

Я не знал, что и думать. Будет ли она снова играть со мной, как кошка с мышкой? Если нет, зачем пришла? Или всё-таки фотосессия сделала своё дело?

Весь завтрак мы молчали, иногда односложно отвечая на вопросы бабули: — Вы бы сегодня не гуляли долго-то, а то вон ветер какой, простудитесь.

— Да.

— Что делать-то будете?

— Не знаю.

— Дома, что ли, будете сидеть?

— Наверное.

Я не смотрел на Иру, да и она была слишком занята черничным вареньем.

Позавтракав, бабуля ушла к подруге, оставив нас наедине.

— Будешь телевизор смотреть? Скоро «Гардемарины» начнутся.

Мы устроились на диване и стали смотреть «Гардемаринов», которых знали наизусть. Впрочем, смотрела фильм только Ира, а я снова не мог оторваться от её губ: они опять нервно подёргивались, будто шепча что-то. Я опасался, что она заметит моё внимание и высмеет меня, поэтому не забывал для вида поглядывать на экран телевизора.

Вдруг она развернулась ко мне, глянула каким-то новым глубоким взглядом, улыбнулась, медленно поднесла руку к лицу и спросила: «Хочешь поцеловать?»

Я опешил. Не знаю, обрадовался ли я, потому что не ожидал такого развития событий. Мне нравилось любоваться сё губами, и я не мог себе представить, что можно желать большего. Я не то чтобы не хотел поцеловать её, просто это удовольствие было за гранью моих фантазий.

В общем, я остолбенел — и она приняла это за согласие, потянулась и чмокнула меня в губы. Потом мы стали быстро прижиматься губами друг к другу, не открывая рта, иногда задерживаясь, как это делают взрослые.

Кроме мамы и бабули, меня никто не целовал, а уж в губы не целовали даже они. Эта была очень странная и волнующая близость. Раньше мне казалось, что когда люди целуются, они смотрят и наслаждаются красотой друг друга.

Но я вовсе не видел Ириного лица, но чувствовал её запах, дыхание, тепло. Мне хотелось раствориться, чтобы ни о чём не думать и только лишь наслаждаться непривычными ощущениями.

Наконец, бабуля загремела дверью, и нам пришлось вернуться к гардемаринам. Ира сидела вся красная, я, надо думать, тоже, потому что первыми словами бабули были: «Что раскраснелись-то, как девицы, чудили тут без меня?» Ира смутилась ещё больше, я пробормотал что-то невразумительное и уставился в телевизор.

После фильма мы пошли гулять. Вопроса «чем заняться» не возникало, мы просто бродили по деревне. Больше всего мне хотелось поцеловать её снова, но когда я предпринял робкую попытку (мешали шарфы), Ира отстранилась от меня, проговорив: «Ты что, дурак? Губы потрескаются».

Так мы дошли до самой моей опушки. Я снова не решился спуститься вниз, да и лыж в этот раз не было. Поэтому мы стояли и смотрели на пустынный пейзаж, застывший и умиротворённый. Я робко взял её за руку, и хотя сквозь варежки было сложно что-то почувствовать, мне показалось, что её рука тепло и нежно ответила на моё прикосновение.

Я был счастлив.

Наш роман встал на накатанную лыжню. Ира приходила завтракать, бабуля через некоторое время оставляла нас одних, мы включали телевизор и целовались на протяжении часа или двух. Так же по-детски. Потом бабуля возвращалась, а мы шли гулять. Почти всегда мы ходили на опушку, смотрели на неё несколько минут, держась за руки, и возвращались в посёлок.

Нельзя сказать, что всё шло совсем уж гладко и безоблачно. Если я был определённо влюблён (счастлив или нет — зависело от обстоятельств), то Ира постоянно примеряла на себя разные амплуа. Она могла придумывать что-то новое по нескольку раз на дню, и не успевал я подстроиться под одно настроение, как оно тут же сменялось другим. Иногда ей становилось скучно, и она рано оставляла меня, всем своим видом показывая, что устала от моего занудства. В такие дни я ходил вокруг её дома, надеясь, что её настроение переменится. Надежда моя была настолько слаба, что каждый раз мне казалось — она не выйдет никогда. Я возвращался домой, запирался в холодном сарае и сидел, уставившись в стену, иногда плача, пока не замерзал настолько, что не мог пошевелиться. В другие дни она вдруг становилась загадочной и мечтательной, подолгу смотрела на меня, отвечая на все вопросы лишь улыбкой. Или могла быть роковой, взглянуть и ни с того ни с сего мрачно произнести: «Наверное, я никогда не буду счастлива». Несмотря на то что в таком её поведении не было прямой для меня угрозы, я не ждал ничего хорошего и надеялся, что эта таинственность скоро пройдёт.

Из-за частых перепадов её настроения я падал духом, но готов был всё стерпеть ради тех минут счастья, когда она забывала о своих ролях и просто гуляла со мной или целовала на диване у телевизора.

Однажды на исходе зимних каникул Ира пришла, окружённая ореолом тайны, и весь завтрак просидела с загадочным лицом. Когда мы остались одни, она достала колоду карт и спросила:

— А ты уже делал это?

— Ну, мы с бабулей в дурака иногда играем.

— Сам ты дурак. На вот, посмотри.

Она вынула карты из картонной коробки, и я увидел на них фотографии.

Колода называлась «Августин». Из первых картинок — женщины в длинных платьях стояли спиной к зрителю, образуя круг, — становилось ясно, что это иллюстрации к сказке Андерсена, где свинопас получает плату за свои поделки. Удивляло лишь, что юбки фрейлин задрались и подними ничего не было. Это рассмешило меня. Я рассудил так: они решили закрыть принцессу юбками, забыв, что на них нет нижнего белья. На следующих фотографиях дамы расступались, и мы попадали в центр круга. Тут я, наконец, понял, что имела в виду Ира, спрашивая, делал ли я «это».