У меня было общее представление о том, что происходит между мужчинами и женщинами — всякие там поцелуи, взаимные поглаживания и шёпот на ушко. Я был уверен: если не принимать во внимание, что взрослые делают это ночью в постели, наши отношения с Ирой от них почти не отличались.

Ирины карты кардинально перевернули моё представление о любовных связях.

Я быстро просматривал картинки одну за другой, терзаемый смутным чувством отвращения и некоторого страха, что всё это правда, потому что ведь даже не нарисовано, а сфотографировано. То есть этот мужчина с усами (свинопас) и ярко накрашенная женщина с большой грудью (принцесса) взаправду делали все эти вещи перед фотоаппаратом. Мне было отчего-то стыдно не только за них, но и за себя. С одной стороны, наряду с брезгливостью, я ощущал какое-то необъяснимое удовольствие в разглядывании этих картинок. С другой — было очевидно, что сам я на такое вряд ли способен. Меня раздирали противоречивые желания, вызванные пониманием, что теперь всё навсегда изменится, я стану другим. Мне хотелось бросить карты, не смотреть их — хотя я, наверное, не смог бы в будущем делать вид, будто ничего не произошло. Они притягивали, манили в свой мир, такой чужой и новый.

Ира всё это время сидела тихо, разглядывая картинки вместе со мной, впрочем, было видно, что она уже прежде просмотрела их, и не раз.

— А что, детям так тоже можно делать? — наконец произнёс я. Из всех вопросов, вертевшихся в моей голове, этот был единственным, который можно было высказать вслух.

Моя реакция удивила Иру, лицо её чуть вытянулось, но она быстро опомнилась и рассмеялась:

— Ха-ха. Детям. Нет, малыш, детям нельзя. А ты у нас ещё маленький, да?

Никогда не видел таких картинок? Ну иди мамочку спроси, она тебе расскажет, откуда дети берутся.

Я покраснел и готов был заплакать, поняв, какую глупость сморозил, но сдержался и молча терпел Ирины насмешки, пока вернувшаяся бабуля не спасла меня от этой пытки. Ира спрятала карты, мы оделись и вышли на улицу.

Настроения гулять не было, тем более что она продолжала подкалывать меня. Хотелось остаться одному и всё хорошенько обдумать, но удобного предлога уйти не представлялось, поэтому я ходил за ней, угрюмый и пристыженный, пока ей не наскучило шутить над моей неопытностью. На прощанье она бросила что-то типа: «Ну, раз у тебя нет никаких идей, я пошла домой».

Целый день я прошатался в одиночестве. Помимо технических вопросов касаемо фотографий, меня мучили сомнения по поводу Иры. Раз она так уверенно смеялась надо мной, значит, сама уже делала «это». Ира, маленькая Ира в большой шапке-ушанке никак не подходила на роль женщины с грудью, как я ни старался представить. И уж совсем было неясно с кем.

Не с таким же взрослым мужчиной, как на картах.

Я был абсолютно уверен в одном: даже при нашем обоюдном желании я не смогу повторить увиденное. Это заставило меня ещё острее почувствовать собственную неполноценность. Я понял — моё счастье с Ирой так хрупко, что рано или поздно закончится крахом. Скорее, рано.

Ночью я долго лежал с открытыми глазами, изучая трещины в побелке на потолке. Миллионы мыслей и видений проносились в моей голове. Мужчина с усами и женщина с грудью, Ира, делающая «это» с мужчиной с усами, мужчина с усами один… В конце концов я уснул, но мне по-прежнему снились эти карты, теперь я уже был участником истории с Августином. Вот я стою, окружённый женщинами с задранными юбками, но из-за тканей не вижу их лиц — они просто декорация, а не реальные живые люди. Вот мужчина с усами входит в круг. На нём ничего нет, кроме жилетки свинопаса. Мне страшно опускать глаза, я боюсь того, что могу там увидеть. Со мной должно произойти что-то важное, но я не знаю, что именно, и просто проваливаюсь в глубокий сон, где всё смешивается — чувства, ощущения, порывы тела.

На следующий день Ира пребывала в ореоле грустной таинственности.

Целоваться не захотела (лишнее подтверждение моих вчерашних предчувствий, что нашему счастью конец), после завтрака мы пошли гулять.

Я решил взять фотоаппарат, надеясь, что он защитит меня от новых шуток.

Я снимал деревья и дома, Ира молчала и подолгу смотрела на меня, чему-то мечтательно улыбаясь. Наконец произнесла: — Всё. Сегодня уезжаю в город.

— Как, ещё два дня каникул осталось!

— Меня забирают сегодня.

Потом состоялся один из тех странных диалогов, когда Ира говорила загадками, не имеющими отгадок, а я осторожно пытался вытянуть из неё как можно больше информации. Это была такая игра. Мне были ясны её правила, но одним из них было требование притворяться, что я не вижу Ириного лукавства, потому что в противном случае она могла начать играть во что-то другое, а мне этого очень не хотелось. Мы всегда рады привычному (пусть и томительному) положению вещей и страшимся неизвестности, способной принести облегчение.

Между вопросами и ответами были длинные паузы, и, если не вслушиваться в смысл реплик, можно было подумать, что два актёра ради смеха решили одновременно декламировать две разные пьесы. Иногда эти паузы повисали посреди Ириной фразы, как будто она забыла текст и внимательно смотрит на суфлёра, потерявшего нужное место в книге.

— Как я буду Олегу в глаза смотреть, не представляю.

— М-м. Не знаю. А что случилось?

— Да нет, ничего.

— А кто это Олег?

— Да так, никто… Просто раньше я ему никогда не изменяла.

— И что теперь?

— Что, что… ничего, — молчание, — придётся всё скрывать, — снова пауза, — надеюсь, он ничего не узнает, — она надолго затихла, ожидая моего очередного вопроса, но мне ничего не приходило в голову, — …а то ведь он у меня каратист. Не поздоровится ни мне, ни тебе.

Я шёл с маской отрешённости, будто мне не особо интересно, что она там говорит, но внутри что-то оборвалось. Мгновенно нашлось объяснение всем её странностям, картам, вопросам про «это», умудрённости в плане любви.

Каратист. Я подозревал, что ничего хорошего от сегодняшнего дня ждать не стоит, но такого развития событий не ожидал.

Самое неприятное заключалось в том, что после этого диалога наша дальнейшая прогулка, в общем-то, теряла смысл. По крайней мере для меня.

Но мы всё шли в направлении железной дороги, а значит, моей опушки. Ира время от времени тяжело вздыхала и бросала отрывочные трагичные фразы наподобие «Эх, бедный Олег, он ничего не должен узнать».

Я чувствовал себя униженным, причём несправедливо. Мне хотелось побыть одному, лечь лицом к стене и плакать, но я не находил в себе сил оставить Иру и следовал за ней, как пёс, которому не нравится гулять, но он всё плетётся за хозяином, потому что поводок слишком сильно стягивает шею.

Ира делала вид, что не замечает моего состояния, а вернее сказать, меня.

Ей нужны были уши, чтобы не говорить самой с собой, и никакой ответной реакции не требовалось.