— Нет, — с трудом перекатывая во рту вкус гари, ответил Ромка. — Только пару исподних рубах на смену да перевязь вот. — Он ткнул пальцем себе в грудь, перетянутую кожаным ремнем с прихотливым узором.

Солнце играло в раскаленном зеркале воды, сияло на медных деталях, нещадно жгло глаза. Ветер лениво трепал обвисшие паруса. Ромка стоял на корме, навалившись грудью на резной леер, и смотрел, как медленно тянется из-под кормы темная струя, окаймленная белыми барашками пены. Так же медленно и тягуче текли мысли молодого графа, ни на чем не сосредоточиваясь и постепенно растворяясь в тяжелой голове.

Путешествие, сперва напоминавшее легкую прогулку, постепенно становилось все опаснее. Кто-то чуть не подорвал их вместе с постоялым двором в Трансильвании, подрубил рессоры кареты и увел лошадей. При взрыве Ромка так ударился головой, что его тошнило все две недели, пока они тряслись на старых лошадях, купленных с десятикратной переплатой у каких-то дремучих крестьян, по густым лесам и вкось распаханным полям. Болящий хребет немилосердно натирала связка с поклажей, которую с трудом удалось спасти из огня. На одиннадцатый день пути одна лошадь пала, и Мирослав шел, держась за стремя. На пятнадцатый пала и вторая. К тому времени они успели добраться до страны виноградников.

Возле поселений за лозой ухаживали, но вдали от жилья виноград рос сам по себе, заполоняя все и вся. Иногда им приходилось буквально прорубать дорогу в его сплетениях.

Потом они поднимались в горы. Ромке запомнился только пустой холодный воздух, не наполняющий обвислые легкие, и волосатые люди, кидающиеся во всех путников огромными камнями под воинственные вопли.

С трудом преодолев несколько перевалов, они спустились на равнины, на которых росли пальмы и тянулись дороги, мощенные камнем. Люди здесь приветливо улыбались и здоровались с путниками по-испански, хотя сами говорили на этом языке через пень-колоду. Около одного из постоялых дворов Мирослав, как заправский цыган, увел двух горячих скакунов, на которых они добрались до Кадиса.

Всю дорогу Ромке казалось, что следом за ними крадутся какие-то неясные тени. Они не приближаются, почти не выдают своего присутствия, но и не теряют их из виду.

Сначала парень думал, что это морок, но, после того как Мирослав несколько раз, выхватывая нож, исчезал между деревьями и возвращался понурый и озабоченный, он окончательно убедился в том, что это не игра его воображения.

Но не страх был причиной его уныния, а предательство. Ромка понимал, что старый князь не счел его достаточно взрослым и самостоятельным, чтобы раскрыть истинную цель их путешествия. Отчасти его утешало то, что не знал о ней и Мирослав. На первом же привале после их бегства из догорающей гостиницы воин распотрошил все, что удалось сохранить, и чуть ли не обнюхал каждую вещь. Судя по его разочарованному виду, ничего, заслуживающего внимания, он так и не отыскал.

Ромка злорадно подумал, что его спутник не такой уж крутой, и тут же устыдился собственных мыслей. В конце концов, он был многим обязан Мирославу. Если бы не грозный окрик воина, то Ромке оторвало бы голову. Стоило признать, что если бы юноша остался в той заварухе один, то он просто дал бы себя прикончить, не сумев даже толком поранить врага. Да что там! Если бы не Мирослав, то он бы даже до границы не доехал, сгинул бы в густых лесах где-нибудь под Ржевом. Даже в переговорах с капитаном[12]каравеллы, полным, богато одетым испанцем, он был не более чем толмачом.

Иногда юноше казалось, что Мирослав просто помыкает им и не ставит ни в грош. Ромка понимал, что так и должно быть, по силе и опыту он воину в подметки не годится, но ретивое сердце не успокаивалось. Ведь именно Романа князь Андрей назначил главным. Унизительность положения жгла душу как кислота, вытравливая на ней черные дорожки зависти и ненависти.

За несколько месяцев путешествия у Ромки накопилось много претензий к спутнику. Князь Андрей четко сказал, что юноша выступает в роли молодого идальго, а Мирослав изображает его слугу. Пока они ехали по обитаемым местам Европы, тот еще пытался примерить на себя эту личину, таскал из экипажа и обратно тяжелые сумки, грел воду, следил, как распрягали и запрягали коней. Но, оказавшись на корабле, воин окончательно расстался с ролью слуги. Поселенный в кубрике с матросами, он большую часть дня проводил вместе с ними, лазал по вантам, изучал хитрые навигационные приборы, по которым в ночное время можно было определить курс.

Ромка надеялся, что, когда они прибудут на Эспаньолу, Мирослав хотя бы попытается вновь вжиться в роль, иначе, чтоб не провалить дело, ему придется призывать к порядку зарвавшегося слугу приличествующими испанскому дворянину методами — пинками и руганью. Он не очень представлял себе, как воин отреагирует на такое, но что ему, не хвосту собачьему, а дону Рамону Селестино Батиста да Сильва де Вилья не поздоровится — это он сознавал вполне отчетливо. Тогда их миссия закончится провалом. Для Мирослава, скорее всего, виселицей или бегами, а для него лично — хорошо, если парой сломанных костей. Зачем князь послал с ним такого опасного и неуправляемого человека?

Над невысокими волнами разнесся медный звон судового колокола. Ромка вздрогнул и поморщился. Он ненавидел этот звук. В первый день плаванья, хвастаясь знаниями, почерпнутыми в книгах, он при всех обозвал колокол рындой. Под дружный хохот свободных от вахты матросов он выслушал от навигатора унизительную лекцию о том, что рында — это полуденный звон, а никак не сам колокол.

Восемь ударов — восемь склянок. По судовому времени четыре часа. Пора было отправляться в свою тесную каюту за шпагой, с которой он занимался ежедневно. Эти уроки волевым указом ввел в обиход Мирослав, посмотрев, как неумело, на его взгляд, Ромка обращается с оружием. Медленно и, к его чести, терпеливо он учил юношу правильно держаться на ногах, наносить удары, уклоняться с линии атаки, рубить с плеча.

Тренировались они обычно на юте — кормовой надстройке, высоко приподнятой над палубой. Под ней находились все четыре каюты — капитана, навигатора, старшего помощника и маленькая, чуть больше гроба келья, которую отвели для него, молодого испанского идальго.

Здесь, вблизи от места отдыха всего командного состава, грубые матросы хоть немного сдерживали свой темперамент и не сопровождали его промахи унизительным свистом и улюлюканьем. А промахов было много.

Ромка сбежал по лестнице, юркнул в коридор и потянул на себя дверь, разбухшую от морской соли. Он схватил перевязь с тисненым узором, подцепил к ней ножны и выскочил обратно, под палящее солнце.

Мирослав уже стоял на корме, по-морскому расставив ноги и вглядываясь в даль, будто пытаясь раньше впередсмотрящего разглядеть на линии горизонта какой-то неясный силуэт. Опять он высматривает тех, кто преследовал их в дремучих чащобах?

Ромка сплюнул за борт накопившуюся горечь, выпятив грудь, важно прошествовал по настилу и предстал перед Мирославом. Тот еще несколько секунд, как показалось парню, демонстративно созерцал горизонт, затем медленно перевел взгляд на Ромкино лицо, посмотрел мгновение, словно не узнавая. Затем взор его прояснился, а губы тронула едва заметная улыбка.