Зная то, что мы знаем о лондонских таксистах, можно утверждать, что по мере того как люди в процессе навигации в пространстве начнут больше полагаться на карты, а не на память, им почти всегда придётся сталкиваться с анатомическими и функциональными изменениями в гиппокампе и дру­гих областях мозга, вовлечённых в процессы пространственного модели­рования и запоминания. Система нейронных цепей, связанных с нашим представлениями о пространстве, скорее всего уменьшится в размерах, а зоны, вовлечённые в процесс дешифровки сложной и абстрактной визуаль­ной информации, скорее всего увеличатся или усилятся. Теперь нам также известно, что изменения в мозге, вызванные использованием карт, могут также служить и другим целям. Это помогает нам понять, каким образом абстрактное мышление в целом может значительно улучшиться при распро­странении картографических навыков.

Процесс нашей умственной и социальной адаптации к новым интеллек­туальным технологиям отражается (и усиливается) в изменениях метафор, используемых нами для отображения и объяснения природных механизмов. Как только карты получили достаточно широкое распространение, люди начали оформлять в виде карт практически все виды естествен­ных и социальных взаимоотношений, как набор фиксированных ограни­чений в реальном или воображаемом пространстве. Мы начали «создавать карты» нашей жизни, социального окружения и даже идей. Под влиянием механических часов люди начинают думать о собственном теле и мозге (да и о Вселенной в целом) как о «часовом механизме». Тесно связанные между собой шестерёнки часов, вращающиеся в строгом соответствии с законами физики и формирующие стабильную и легко отслеживаемую цепь причинно- следственных связей, обеспечили нам механистиче­скую метафору, которая, как нам казалось, способна объяснить то, как действуют все объекты и как выстраиваются связи между ними. Бог превратился в Великого Часовщика. Создание мира перестало бьпъ загадкой, принимаемой на веру. Оно превратилось в головоломку, которую нам предстояло решить. Как писал Декарт в 1646 году, «вне всякого сомнения, ласточки, прилетающие к нам весной, работают как часы».

* * *

Карта и часы косвенным образом повлияли на изменение нашего языка, предложив новые метафоры для описания природных явлений. Другие интеллектуальные технологии повлияли на наш язык напрямую. Их воздей­ствие оказалось гораздо более глубоким - в сущности, они изменили спо­соб, которым мы говорим, слушаем, читаем или пишем. Они были способны расширить или сузить наш словарный запас, изменить нормы произноше­ния или порядка расстановки слов в предложениях, а порой усложнить ил упростить синтаксис. Поскольку язык для человече­ских существ представляет собой основной инстру­мент сознательной мысли (в особенности её высших форм), технологии, приводящие к реструктуризации щ языка, обычно оказывают сильнейшее влияние на нашу интеллектуальную жизнь. По словам профессора Уолтера Дж. Онга, «технологии выступают не только в роли внешних помощников, но и в качестве внутренних преобра­зователей сознания и больше всего влияют на наше слово». История языка представляет собой также историю развития разума.

Язык сам по себе не является технологией. Это природное свойство нашего биологического вида. Наш мозг и наше тело развивались с тем, чтобы иметь возможность говорить и слышать слова. Ребёнок учится говорить без каких-либо особых инструкций, точно так же, как птенец учится летать. И поскольку чтение и письмо заняли настолько важное положение в нашей культуре и самоидентификации, то легко предположить, что эти навыки пред­ставляют собой наши врождённые таланты. Но это не так. Чтение и письмо не являются естественными для нас действиями - они стали возможны вследствие осмысленного развития алфавита и многих других технологий. Наш разум был приучен транслировать символы, которые мы видим, в язык, который понимаем. Чтение и письмо требуют обучения и практики, то есть сознательной трансформации мозга.

Доказательства этого процесса трансформации можно встретить во мно­жестве неврологических исследований. Эксперименты показали, что мозг грамотных людей отличается от мозга неграмотных по целому ряду пара­метров - не только в том, как они воспринимают язык, но и в том, как они перерабатывают визуальные сигналы и запоминают их, или в том, какие аргументы используют. «Обучение чтению, - считает мексиканский физио­лог Фегги Остроски-Солис, - обеспечивает мощное изменение нейрофизио­логических систем у взрослого человека». Эксперименты по сканированию головного мозга показали, что у людей, чей письменный язык основан на логографических символах (например, китайский), формируется система свя­зей, достаточно сильно отличающаяся от системы, присущей людям, чей язык использует фонетический алфавит. Как поясняет в своей книге «Пруст и каль­мар» (посвящённой неврологическим исследованиям процесса чтения) Мари­анна Вулф, эволюционный психолог из Университета Тафтса, «хотя в процессе чтения задействуются некоторые области фронтальной и височной долей, обычно используемые для планирования и анализа звуков или значения слов, логографические системы, по всей видимости, активируют вполне опре­делённые зоны этих областей, обычно используемые для обработки мотор­ных навыков памяти»20. Различия в деятельности мозга были замечены даже у людей, читающих тексты, написанные с помощью различных алфавитов. К примеру, читатели текстов на английском языке более активно (по срав­нению с людьми, читающими тексты на итальянском) используют зоны мозга, связанные с расшифровкой визуальных образов. Судя по всему, причиной различия служит то, что слова английского языка пишутся и произ­носятся по-разному, в то время как в итальянском языке слова произносятся так же, как пишутся.

Первые примеры чтения и письма возникли несколько тысяч лет назад. Уже за 8ооо лет до нашей эры люди использовали небольшие глиняные таблички с нанесёнными на них простыми символами, что позволяло им отслеживать запасы скота и других товаров. Интерпретация даже таких руди­ментарных знаков требовала развития в человеческом мозге огромного количества новых нервных проводящих путей, соединявших визуальную кору с расположенными неподалёку от неё зонами мозга, связанными с органами чувств. Современные исследования показывают, что нейронная активность в этих проводящих путях удваивается и даже утраивается всякий раз, когда мы смотрим на символы, имеющие для нас какой-то смысл. По словам Вулф, «наши предки могли читать знаки на табличках, поскольку их мозг был спосо­бен устанавливать связь между визуальными областями и расположенными рядом с ними областями, отвечавшими за более сложные процессы обра­ботки визуальной информации и абстрактных понятий»22. Эти связи, которые люди передавали своим детям в процессе обучения работе с табличками, сформировали основные проводящие пути, необходимые для чтения.

Технология письма сделала следующий большой шаг примерно за 4000 лет до нашей эры. Именно тогда шумеры, жившие между Тигром и Евфратом (на территории современного Ирака), создали письменность, основанную на системе клиновидных символов, известной нам под названием «клинопись». В то же самое время в нескольких сотнях километров к западу египтяне создали для отображения объектов и идей систему иероглифов, носившую более абстрактный характер. И клинопись, и иероглифическая система включали в себя множество логосиллабических (словесно-слоговых) символов, позволявших не только описывать объекты, но и произносить звуки. Они потребовали от мозга значительно больших навыков, чем про­стые глиняные таблички. Перед тем как читатели могли интерпретировать значение того или иного символа, им было необходимо проанализировать этот символ, чтобы понять, каким образом он используется. Шумерам и егип­тянам пришлось выработать нервные цепи, которые, по словам Вулф, бук­вально «испещрили кору головного мозга вдоль и поперёк» и связали между собой зоны, отвечавшие не только за зрение и осмысление увиденного, но и за слух, ориентацию в пространстве и принятие решений. По мере того как усложнялись эти логосиллабические системы и в них добавлялись сотни новых символов, их становилось так сложно запоминать и интерпретиро­вать, что постепенно их использование, по всей видимости, ограничилось группой интеллектуальной элиты, имевшей достаточно свободного времени и умственных возможностей. Для того чтобы технологии письма вышли за пределы шумерской и египетской модели, для того чтобы этот инструмент мог использоваться всеми, а не избранными, он должен был значительно упроститься.