– Иди сюда, – сказала Герта, взяв его за руку.

Эндре медленно поднялся, еще не обнимая ее, но губы его были очень близко от ее губ, почти касались их, и оба они уже едва выдерживали это ничтожное расстояние, глядя друг на друга широко раскрытыми глазами, освещенные последними лучами солнца, просачивавшимися сквозь листву, и тут он притянул Герту к себе, прижал к груди, ощущая ее крепкие и упругие мышцы под рубахой, провел ладонью по ее лицу, и его соленые пальцы оказались у нее во рту. Не разжимая объятий, они добрели до палаток, и всю дорогу жадно, будто изголодавшиеся, искали губы, он ее, а она – его, пили слюну друг друга, сталкиваясь зубами от нетерпения.

– Не спеши… – строго велела она, отодвигаясь на несколько сантиметров, чтобы вздохнуть. Ее пальцы стряхивали песок с тела Эндре. Море, полное тайн, окружало их.

Он нырнул в нее, как в колодец на дне пещеры. Двигался медленно, осознанно, уверенно, не торопясь, как она просила, чутко следя за трепетом живого тела под ним, обнаженного, пахнущего молодостью и морем. Слюна. Соль. Кровь. Три телесные субстанции, ставшие единственными вескими причинами для того, чтобы продолжать жить в этом немыслимо головокружительном падении в высоту, где она парила, едва не теряя сознания, произнося едва слышно, будто молясь: Яхве, Элохим, Гоб, Громовержец… Она вцепилась в него, сжимая изо всех сил ногами, чуть не падая с той высоты, на которую взлетела, кто бы и где бы ты ни был… Она не отрываясь смотрела в его роскошные цыганские глаза – и тут Эндре поднял руку, как бы прося передышки. Подожди, прошептал он. Не шевелись, замри, не дыши, пожалуйста. Он сжал зубы, сосредоточившись, стараясь восстановить контроль над телом. Она чувствовала его в глубине, влажного, твердого и неподвижного. И тут он погрузился снова, медленно, на этот раз до самого основания, еще глубже. Он смотрел на нее в упор, целовал, с огромным трудом сдерживая наслаждение, продлевая каждое содрогание, наблюдая за ее телом, напряженный, взмокший, ускоряя ритм с каждым ударом, сжимая ее все сильнее, ведя в то несуществующее место, куда мечтает попасть каждая женщина, хотя мотает отрицательно головой и рычит, как раненая львица, и благословляет, и проклинает, и святотатствует в мыслях, в движениях и вслух. Элохим, Адонай, Гоб, Громовержец, черт тебя дери, не спасай меня. Не нужно мне твоего благословения. Он смотрел на нее, безоружную, как смотрят на пленницу. Он поцеловал ее, содрогаясь до самых костей, а она продолжала прерывающимся голосом свою молитву, слова неслись откуда-то из глубины, из самого потаенного уголка, на идише: только об одном тебя прошу, пусть это будет взаправду… И тут она почувствовала, как он вышел из нее и в последнюю секунду излился ей на живот.

– Спасибо, – сказала она очень тихо, поглаживая его по спине, не уточняя, благодарит ли только Эндре или еще и Господа Воинств, владыку везения и счастливых ночей, неумолимого творца причин и их самых отдаленных последствий, Бога Авраама и всех евреев.

С Марией Эйснер Эндре был знаком давно. Она руководила одним из самых авторитетных фотоагентств, «Альянс Фото», прославившимся своими художественными снимками и отчетами о путешествиях, но более всего – репортажами. Деловая, решительная женщина, немка до мозга костей, с предпринимательской жилкой и нюхом на тех, кто может быть полезен делу. Именно поэтому она заинтересовалась Гертой, когда сентябрьским вечером Эндре познакомил их на террасе «Капулад». Молодые люди только что вернулись с острова, они сияли, ходили, обняв друг друга за плечи, загорелая парочка, у которой все впереди и ни гроша в кармане. Марии достаточно было услышать от Герты пару слов о последнем репортаже агентства, опубликованном в журнале «Эроп», чтобы понять: у девушки есть способности. И не важно, что ей не хватало технических знаний. Это дело наживное. Главное – угол зрения. «Альянс Фото» возникло как агентство художественной фотографии, его сотрудники искали новую, современную перспективу – под стать архитектурным замыслам, что рождались на шестом этаже дома на рю Севр, где Ле Корбюзье устанавливал свои каноны с невозмутимостью швейцарского часовщика. Агентство искало все необычное, стремилось уходить от приевшихся линий и форм, показывать действительность с неожиданной стороны, и Герта это умела, к тому же она знала языки и обладала коммерческим чутьем. Чуть больше месяца ей понадобилось, чтобы научиться рекламировать материал и вести переговоры, играя на повышение и применяя самые смелые приемы. Она мастерски сводила баланс – навык, жизненно необходимый предприятию, живущему продажей материалов ведущим французским, швейцарским и американским журналам. Для Герты это была великая удача.

Они с Эндре напоминали потерпевших кораблекрушение, которых наконец подобрало судно: вот они ощущают вибрацию двигателей под палубой, волнуются в предчувствии плавания в открытом море, вдыхают аромат кофе, смешанный с запахом соленого бриза, склоняются над развернутой на столе новенькой картой, а впереди куча времени, чтобы, призвав на помощь отвагу, расчет и удачу, наметить маршрут, которым отныне будут следовать их жизни.

Они переехали вдвоем в маленькую квартиру-студию на рю Варенн. Там едва помещалась лаборатория, кровать и кухонная плита, зато вечером, когда перед ужином Герта и Эндре открывали окно, им светили огни Эйфелевой башни, и в комнату врывался ветер Парижа, с его осенними улицами, мостами и площадями.

Закат угасал, и сумрак городской ночи окрашивал синим облака, карнизы, далекие крыши мансард.

Оранжевый свет уличных фонарей наполнял комнату, ложился на круглый стол, на развернутую газету, на застеленный серым покрывалом диван, и профиль Герты, молчаливой, задумчивой, четко вырисовывался в свете торшера.

Эндре не хотел видеть ее такой, ему казалось, что в эти минуты Герта убегает в прошлое, в тот мир, где он не может ее ничем порадовать. Словно потаенный польско-еврейский скептицизм не позволяет ей до конца поверить в их счастье. Взгляд ее был какой-то странный, ускользающий, как будто одним глазом Герта смотрела назад, а другим на дорогу, по которой предстояло пройти. Эндре знал, конечно знал, что в ее жизни были другие мужчины. Слышал сто раз, как она рассказывала о Георгии, пока они были только друзьями, видел даже фотографию русского, которую она хранила в коробочке из-под мармелада. Тот был блондин и намного выше ростом, напоминал то ли летчика, то ли чемпиона по поло и неимоверно раздражал Эндре. У самого Эндре тоже раньше были женщины. Но сейчас ему была невыносима мысль, что Герта хоть на секунду вспоминает про русского. Будто жизнь можно порезать на отдельные кусочки ножом, как сыр камамбер, разделить на «раньше» и «теперь». Разумеется, он не говорил вслух о своей ревности. Возможно, это была даже не ревность, а чисто животный инстинкт собственника, потребность стереть ее прошлое, утолить абсурдную гордыню самца, древний инстинкт, сохранившийся с тех времен, когда первобытный мужчина выл на луну у костра в становище племени, когда он отбирал себе самку, отделял ее от остальных, чтобы сделать своей, увести в поле и вогнать ей в нутро своего потомка.