– Мысль понятна. – Я ходила по краешку, ей ужас как хотелось повода для обиды.

– Так ты не хочешь, чтоб я приехала?

– Я этого не сказала.

– Значит, ты хочешь, чтоб я приехала?

– Я хочу, чтоб ты приняла решение сама.

– Я приеду тебе помочь.

– В чем?

– Буду готовить и убирать. Когда ты одна, ты безобразно питаешься. – Самыми понятными отношениями для матери были те, в которых от нее кто-то зависел.

– Меня устраивает, как я питаюсь. Я не прошу о помощи, если ты приедешь, то только потому, что тебе у братца скучно или он тебя обхамил чуть больше, чем ты его. – У них были совершенно амикошонские отношения. Они каждые полчаса говорили друг другу такое, от чего уважающие себя люди сразу расстаются навсегда. Это заменяло им эмоциональную жизнь. Брат осознавал себя не осуществившимся гением и всю жизнь подбивал под это идеологическую базу.

В свое время мать закопала карьеру ради семьи, бросила аспирантуру, нарожала детей и, хоть детьми и домом занималась кое-как, все же считала это несправедливой жертвой. Поэтому не могла простить мне моей успешности. И, высовывая голову из поэтики распада в мою сторону, они с братом замечали только мои проколы и неудачи.

– Мне здесь прекрасно, мне вообще никто, кроме тебя, не хамит!

– Значит, ты хочешь приехать только затем, чтоб я тебя обхамила?

– Ты достаточно хамишь по телефону, я приеду, чтобы тебе помочь.

– Против моего желания? Насильно? – Проблемой отношений было то, что за каждый сваренный суп она требовала эмоциональной близости.

– Значит, ты закрываешь передо мной дверь?

– Ту дверь, которая тебе удобна. Ты можешь приехать потому, что тебе хочется пожить здесь, но не потому, что это твоя благотворительная деятельность.

– Я подумаю, стоит ли мне приезжать. – И мать швырнула трубку. Отношения состояли из обмена обидами, ей никогда не хватало сил симулировать любовь ко мне, как это делала мамаша Пупсика. Моя мать была тусовщицей и не сложившиеся отношения с дочерью компенсировала подружками, с легкостью находимыми даже в пожилом возрасте. Находила она их по той же схеме, что пыталась обустроить со мной: она, тиранка-благотворительница – сверху, подружка, малахольная жертва – снизу. Это имело некоторые преимущества для меня. Матери Ёки и Пупсика вчистую повисали на дочерях, требуя полного эмоционального обслуживания, моя искала добычу сама.

Все они не чувствовали момента, с которого ребенок перестает быть ребенком и становится партнером, потому что относились к поколению, не имевшему практики партнерских отношений в принципе. В игре «дочки-матери» конкуренция и иерархия глушили в них голос крови.

Как жаль, что еще ни одна мать не научилась обманывать дитя, которое никогда не перепутает, смотрят на него как на сокровище или как на домашнюю вещь, положенную в хозяйстве.

Когда я в отличие от брата поступила в престижный вуз, мать поздравила фразой «выскочки всегда побеждают». Когда вышел первый буклет с моими работами, она взяла его в руки, возясь по кухне, подержала секунду и, даже не раскрыв, положила на грязную столовую клеенку. Когда я шла на первую персональную выставку, она обволокла меня взглядом и сказала: «Безобразное платье, и накрашена ты как проститутка».

Бумеранг вернулся, и, став старой, она стала такой же эмоционально зависимой от меня, как я от нее в детстве, и я при своей нелюбви к фальши могла возвратить ей только тот взгляд, которым была окутана с ее стороны всю жизнь. Мои подростковые копилки вскрывались только на ее день рождения, но купленная на гривенники, сэкономленные от школьных завтраков, галантерейная хреновина после дежурного «спасибо» засовывалась в стопку вчерашних газет. Мать снилась мне идеальной, тактичной и ласковой, но поутру я налетала лицом на реальность. Про брата она говорила:

– У тебя дети, и у меня ребенок. Как мать ты должна меня понять.

– А я? – однажды сообразила выяснить я. – Я у кого ребенок? Может быть, меня взяли из детского дома?

– Ты тоже мой ребенок, но… у тебя все в порядке. – И закрыла тему. Это «но» было моим основным диагнозом. Оно было, конечно, честнее позиции матерей Пупсика и Ёки, употреблявших дочек на первое, второе и третье и плюс к этому еще и изнурявших их чувством вины. Я в принципе знала, что по этому ведомству меня заложат и опустят, а мои подруги каждый день наступали на грабли и выли от боли.

Умом я понимала, что люди, изуродованные сталинским детством, не могут быть нормальными родителями, что насилие и безответственность впечатаны в них как нормы. Откуда они могли знать, что материнская любовь безусловна и ее отсутствие вызывает у человека чувство отчаяния и потерянности, если сами с младых ногтей были потеряны в этом лагерном доме-обществе. Откуда им было ведать, что мать любит своих детей не потому, что они хорошие, а потому, что они ее дети.

Я понимала, что если матери были недокормлены в детстве, то мы были поколением детей, кормимых насильно. Синяя сталинская книга «О вкусной и здоровой пище» – библия нашего воспитания. У меня есть работа, на которой дитя, привязанное к стульчику, пытается закрыться руками от матери, у которой в одной руке ложка с кашей, а в другой – ремень.

Всем гиперопекающим детей подругам я советовала попросить, чтобы их самих хотя бы в течение недели кормили насильно, и проследить, как психика будет реагировать на измывательство над физиологией. Как надо не слышать своего ребенка, чтобы каждое кормление доставлять ему, неспособному защититься, муки на основании «я лучше знаю, сколько он должен есть!». А уж после того, как присвоено право командовать его физиологией, как не начать душу кормить насильно?

Я представила себе, как неуместна сейчас будет мать в «долларовом шоу» Дин, которым она, со своей активностью, полезет руководить, ведь она «все знает лучше». Я набрала телефонный номер, она сняла трубку.

– Послушай, если в твоем визите нет ничего срочного, перенеси его, пожалуйста, на неделю.

– Я сразу поняла, что у тебя мужик. Девочек сбагрила, Валера в одну сторону, сама – в другую, – обрадовалась она ясности.

– Можешь считать что хочешь.

– В наши годы это называлось «бешенство матки».

– Что делать, у меня плохая наследственность. – Я положила трубку. Теперь ей будет что обсуждать с подружками целую неделю.

Мать никогда не понимала, что такое частное пространство, и изо всех сил не хотела иметь собственное. Мы переселились в хрущевку из арбатской коммуналки, в которой ее молодость прошла как под рентгеновским лучом. Это был группешник жизни, в котором человек был защищен коллективом от невзгод, одиночества и собственных решений. Все были безупречны, но всехние любовники бегали через черный ход, когда приходили всехние мужья. Все были бедны, но у всех были загашнички. Все были идеологически выдержаны, но все ненавидели режим.

Мать не понимала, как быстро изменился гуманитарный стандарт и как то, что было для нее государственной нормой жизни, переименовалось в насилие над личностью. Она была талантливым обучаемым человеком, но этому обучаться не желала, потому что оно ставило под сомнение всю прожитую жизнь.