– С тех пор как мы начали встречаться.

Встречаться было не то, что мы делали. Вовсе нет.

Но Том мне не противоречил. Вместо этого он кивнул и выдохнул.

Раздался шум хлопающих дверей, кто-то высунул голову и крикнул:

– Жених и невеста уходят!

– Нам лучше их проводить, – сказала я.

Когда я выпрямилась, Том положил руку мне на бедро.

Конечно, он и раньше прикасался ко мне, но на этот раз у него не было веских причин для этого. Это не урок плавания. «У него не было необходимости прикасаться ко мне, значит, он просто захотел», – рассудила я. Именно это прикосновение больше всего на свете убедило меня действовать так, как я поступала в следующие несколько месяцев, Патрик. Его прикосновение прошло прямо через засахаренно-миндальную зелень моего платья до бедра. Люди говорят, что любовь подобна молнии, но это было не так – это было как теплая вода, растекающаяся по мне.

– Я хотел бы, чтобы ты кое с кем познакомилась, – сказал он. – Мне было бы интересно узнать, что ты думаешь.

Это была не та фраза, на которую я надеялась. Я надеялась, что он вообще ничего не скажет. На самом деле я надеялась на поцелуй.

Том позволил своей руке упасть с моего бедра и встал.

– С кем? – спросила я.

– С другом, – сказал он. – Я подумал: у вас может быть что-то общее.

Мой желудок превратился в холодный свинец. Другая девушка.

– Мы должны проводить…

– Он работает в картинной галерее.

Чтобы скрыть облегчение, которое я испытала, услышав это местоимение мужского рода, я затянулась сигаретой.

– Ты не обязана, – сказал Том. – Тебе решать.

– С удовольствием, – ответила я, выдыхая клубок дыма; мои глаза слезились.

Мы посмотрели друг другу в глаза.

– С тобой все в порядке? – спросил он.

– Я в порядке. Все прекрасно. Давай войдем внутрь.

Когда я повернулась, чтобы вернуться в дом, он снова положил руку мне на бедро, наклонился ко мне и позволил своим губам коснуться моей щеки.

– Хорошо, – сказал он, – милая Марион.

И он вошел в дом, оставив меня стоять во мраке, а мои пальцы касались места, где остался влажный поцелуй.

* * *

Этим утром был прогресс, я уверена в этом. Впервые за несколько недель ты произнес слово, которое я поняла.

Я мыла твое тело, что делаю каждую субботу и воскресенье утром, когда Памела не навещает тебя. Она предложила присылать кого-нибудь еще по выходным, но я отказалась, сказав, что справлюсь сама. Как всегда, я использовала самую мягкую фланель и лучшее мыло, не нечто белое дешевое от Co-op, а прозрачный кусок янтарного цвета, который пахнет ванилью и оставляет сливочную пену на старой миске для мытья посуды, которую я использую для ванны. В поцарапанном пластиковом фартуке, который я носила на уроках рисования в церкви Святого Луки, я оттянула простыни до талии, сняла с тебя пижамную куртку (ты, должно быть, один из немногих мужчин в мире, которые носят синюю полосатую пижамную куртку, с воротником, нагрудным карманом и завитками на манжетах) и извинилась за то, что будет дальше.

Я не отведу глаз ни в нужный, ни в любой другой момент. Я не отведу глаз. Уже нет. Но ты никогда не смотришь на меня, когда я стягиваю с тебя пижамные штаны. Оставив простынь над твоей нижней половиной, как только я снимаю одежду с твоих ног (это немного похоже на фокус, я роюсь под простыней и – вуаля! – достаю пижамные штаны), моя рука, сжимая фланель, обтирает твои нечистые места.

Я говорю не останавливаясь: о сегодняшней серости моря, неопрятности сада, о том, что мы с Томом смотрели по телевизору накануне вечером, – и простыня становится влажной, твои глаза сужаются, и лицо мрачнеет. Но я не расстраиваюсь. Меня не огорчает ни твой вид, ни ощущение от твоей теплой обвисшей мошонки, ни соленый запах, исходящий от сморщенной плоти твоих подмышек. Меня все это утешает, Патрик. Меня утешает тот факт, что я с радостью ухаживаю за тобой, что ты позволяешь мне делать это с минимумом суеты, что я могу вымыть каждую часть тебя, протереть все это моими фланельками от Marks and Spenser, а затем слить мутную воду в канализацию. Я могу сделать все это без дрожи в руках, без учащения сердцебиения, без того, чтобы моя челюсть захлопнулась с такой яростью, будто она никогда больше не откроется.

Это тоже прогресс.

И сегодня утром я была вознаграждена. Выжимая фланель в последний раз, я услышала, как ты произнес что-то вроде «э-э-э», но – прости меня, Патрик – сначала я приняла это за твою обычную невнятность. После инсульта твоя речь стала нечеткой. Ты можешь делать немного больше, чем ворчать, и я почувствовала, что, вместо того чтобы столкнуться с унижением из-за того, что тебя неправильно понимают, ты предпочел тишину. Поскольку ты человек, чья речь когда-то была впечатляющей: очаровательной, теплой и в то же время эрудированной, – я, скорее, восхищаюсь твоей жертвой.

Но я была неправа. Правая сторона твоего лица по-прежнему сильно обвисает, придавая тебе слегка собачий вид, но сегодня утром ты собрал всю свою энергию, и твой рот и голос работали вместе.

Тем не менее я проигнорировала его, звук, который ты издавал, который теперь изменился на «э… эм». Я слегка приоткрыла окно, чтобы затхлый ночной запах ушел, и, когда наконец повернулась к тебе, ты смотрел на меня из своих подушек. Твоя впалая грудь все еще была голой и влажной, твое лицо скривилось в агонии, и ты снова пробовал издать какие-то звуки. Но на этот раз я почти поняла, что ты сказал.

Я села на кровать и потянула тебя вперед за плечи, а пока твой безвольный торс лежал на моем, нащупала позади тебя подушки и поправила их.

– Я куплю тебе новую куртку.

Но ты не мог дождаться. Ты выпалил снова, на этот раз даже более отчетливо, со всей спешкой, на которую только был способен. Ты спросил: «Где Том?».

Я подошла к комоду, чтобы ты не видел выражения моего лица, и нашла тебе чистую пижамную куртку. Потом помогла тебе засунуть руки в рукава и застегнула пуговицы. Я все это сделала, не глядя тебе в глаза, Патрик. Мне пришлось отвернуться, потому что ты все время повторял: «где Том, где Том, где Том, где Том, где Том», каждый раз немного тише и немного медленнее, и я не могла тебе ответить.

В конце концов я сказала: «Замечательно, что ты