Но эта забота о людях и привела к новой, еще более ужасной катастрофе. В тот момент, когда роты, сложив ружья в козлы, углубились в чащу виноградников, джарцы, очевидно, только и ждавшие какой-нибудь оплошности с нашей стороны, охватили безоружных рубщиков с тыла и перерезали буквально, как баранов, нескольких офицеров и 360 нижних чинов…

Не знаю, как это дело описано в реляции, составленной самим Дадиани, но привожу его со слов тех, которые участвовали в этом несчастном бою и каким-то чудом спаслись от масакра… Они ставили в вину Дадиани глупое упрямство и нежелание понять особенность кавказской боевой обстановки. Кавказцы не жалели жертв, когда являлась действительная необходимость, но не прощали даром пролитой крови.

К этому же времени относится разрыв приятельских отношений, искони существовавших между Эриванским полком и Грузинским, который тоже находился в Лагодехах. Еще на походе, а затем на стоянке Дадиани сделал ряд бестактностей по отношению грузинцев и на замечание, что это наши «кунаки», т. е. приятели, очень грубо выразился о них… Грузинцы обиделись, и явилось охлаждение, которое сказалось в день описанной выше катастрофы. Грузинцы рубили сады в полуверсте от нас и когда донеслись до них выстрелы, крики и шум боя, то они не прибежали на выручку. Весьма возможно, что они и не могли этого сделать, сами были в разбросе по лесу, наконец, не подозревали о размерах катастрофы, но, как бы то ни было, Дадиани, сам первый нарушивший священный обычай куначества, теперь упрекал в этом грузинцев, и приязнь между этими одинаково славными, одинаково достойными полками была нарушена и потом длилась много, много лет при мне и после меня… Все знали впоследствии об этих счетах, даже высшее начальство много раз пыталось примирить стороны, устраивались, как я слышал, даже примирительные обеды, но охлаждение все оставалось. Очевидно, это недоразумение, начавшееся в бою, не могло быть искуплено застольными речами, а лишь открытым самопожертвованием в бою же. Может быть, некоторые схоластики назовут подобное злопамятство вредным для военного дела, но, по-моему, оно служит лучшим доказательством, как кавказские части дорожат своим прошлым, своими традициями…

Относительно же этого братания или куначества, от черкесского слова кунак – приятель, друг, – считаю необходимым сказать несколько слов. Совместные продолжительные походы, одновременное участие в кровопролитных боях порождали между частями особую дружбу, называвшуюся куначеством. Законы его нигде не были писаны, но, тем не менее, считались обязательными и нарушения их могли повести к серьезным недоразумениям. Зародившись в каком-нибудь совместном бою или в тяжелом походе, куначество потом закреплялось грандиозным, гомерическим кутежом, иной раз длившимся несколько дней подряд, и потом поддерживалось обменами приветствий в дни праздников, более или менее ценными подарками в дни юбилеев, в наездах целыми группами друг к другу в гости и т. и. Рыцарство при этом доходило до того, что, например, в реляциях, представлявшихся о боевых делах, принято было особенно восхвалять действия своих кунаков.

Эта дружба, начавшись обыкновенно среди офицеров, переходила потом к нижним чинам и благодетельно влияла на укрепление связи между частями войск, на сплочение Кавказской армии в одну тесную семью.

Общность и взаимная поддержка не ограничивались только застольными речами, а переносились и в частную жизнь. Я помню несколько характерных случаев. В одном кавалерийском полку узнали, что командир кунацкой батареи проиграл семнадцать тысяч казенных денег и его бригадный, сухой, пунктуальный формалист-немец, выехал уже на ревизию. Командир кавалерийского полка по тревоге созвал своих офицеров, сообщил им грустную весть о соседе, и тут же все общество единогласно постановило выручить кунака. Через час из штаба выехали два офицера, – один с семнадцатью тысячами к командиру батареи, другой в Тифлис, чтобы вынуть из банка деньги и пополнить занятую из казенного ящика сумму. Через месяц или два артиллерист вернул деньги, получив их из России.

Конечно, тут, собственно говоря, целый ряд правонарушений с точки зрения закона: растрата, заимствование из казенного ящика, покрытие преступления и т. п. Но у кого поднимется рука обвинить людей, что они без всякого ущерба для казны спасли от худа отменно храброго и вполне честного человека, только неосмотрительно поступившего.

Другой случай произошел на моих глазах. Один из молодых, но уже в порядочных чинах «фазанов», – так назывались новички, прилетавшие из России на Кавказ «для ловли счастья и чинов», – позволил себе в застольной беседе отозваться свысока и даже пренебрежительно об одном полке. Сидевший тут же седой капитан, самый старший из нас, встал и сказал своим внушительным басом – Вы, господин штабс-капитан, слишком молоды, чтобы судить о части, знамена которой изрешечены неприятельскими пулями… Это наши закадычные друзья, наши кунаки… Прошу вас отказаться от ваших слов…

Молодой человек заупрямился. Состоялась дуэль, и обидчик был ранен в плечо. Уже потом он имел благородство сознать свою вину и принес извинения.

Вот этим куначеством и пренебрег князь Дадиани, нисколько не дорожа теми традициями, которые исторически сложились в быте кавказских войск. Ему, как пришельцу, может быть, были смешны эти сантиментальные обычаи, но они были дороги всякому старому кавказцу, скрашивая суровую обстановку и даже несколько поэтизируя ее… В командование Дадиани Эриванцы потеряли многих кунаков, и впоследствии мне пришлось участвовать во многих пирах в честь возобновления «прерванной» дружбы…

Главнокомандующий на Кавказе генерал барон Г. Розен

А между тем Дадиани был, в сущности, совсем не злой, очень мягкий, доброжелательный человек, но только податливый на всякое стороннее, большей частью скверное влияние. Правду Клинишенко говорил: «Ему ротой, а не полком командовать». Он не мог вместить в себя всю огромную власть, сопряженную со званием командира полка, и делал то явные послабления, то вопиющие превышения. И при этом умел особенно резко вызвать неприязнь во всех окружающих и в начальниках.

Мне удавалось видеть его иногда мирно, добродушно беседовавшим со своими домашними, но как только показывался кто-нибудь из офицеров, не из числа приближенных, он мгновенно преображался, принимал небрежную позу, тон его становился резким, властным. Многие говорили, что он имитировал в этом случае своего бывшего начальника князя Паскевича, вообще не отличавшегося приветливостью.

Все эти отрицательные качества особенно усилились после его женитьбы в 1834 году на дочери барона Розена Лидии Григорьевне. Это близкое родство с главным начальником края придало особенную смелость его действиям. И без того надменный, теперь он стал положительно неприступен, окружив себя штатом льстецов, чаявших поживиться милостями сильного человека. Злым его гением был адъютант поручик 3-в.

Можно с некоторой вероятностью предположить, что, насытившись властью, Дадиани со временем