Некоторое время я думал, что Акира так относится к моей маме потому, что она красивая. То, что моя мама красивая, я воспринимал в детстве без всяких эмоций, как само собой разумеющийся факт. Так все о ней говорили, и я, видимо, привык к слову «красивая», как к ярлыку, означающему не более того, что означают слова «высокая», «низенькая» или «молодая». В то же время я не мог не замечать того впечатления, которое ее красота производила на окружающих. Разумеется, в тогдашнем моем возрасте у меня не было определенного представления о женской привлекательности. Но, повсюду сопровождая маму, я не удивлялся тому, например, что прохожие бросали на нее восхищенные взгляды, когда мы прогуливались в городском саду, или тому, что официанты оказывали ей особое внимание, когда утром по субботам мы заходили в итальянское кафе на Нанкин-роуд полакомиться пирожными.

Сейчас, когда я смотрю на ее фотографии – у меня в альбоме, привезенном из Шанхая, их семь, – она представляется мне красавицей скорее в прежнем, викторианском, стиле. Сегодня ее, пожалуй, назвали бы интересной, и уж во всяком случае, никто не сказал бы «хорошенькая». Я не могу себе представить ее кокетливо жестикулирующей или откидывающей голову, как это принято у нынешних молодых дам. На снимках – все они сделаны до моего рождения: четыре в Шанхае, два в Гонконге, один в Швейцарии – она выглядит, несомненно, элегантной, статной, быть может, даже несколько надменной, но в ее взгляде сквозит потаенная нежность, это я хорошо помню. Словом, я хочу сказать, что для меня было вполне естественным предположить, по крайней мере вначале, что странное отношение Акиры к моей матери, как и многое другое, продиктовано ее красотой. Но, поразмыслив тщательнее, я остановился на более вероятном объяснении, а именно: на Акиру произвел неизгладимое впечатление эпизод, свидетелем которого он оказался однажды утром, когда к нам в дом явился инспектор по здравоохранению.

Это было рутинным событием нашей жизни: время от времени нас посещало какое-нибудь официальное лицо из «Баттерфилд и Суайр». Тот или иной чиновник приблизительно час бродил по дому, отмечая что-то в блокноте и иногда задавая вопросы. Помню, мама как-то рассказывала мне, что когда я был совсем маленьким, то любил играть в «инспектора по здравоохранению» и ей приходилось уговаривать меня не тратить столько времени на осмотр туалетной комнаты с карандашом в руке. Скорее всего так и было, но, насколько помню, подобные визиты обычно были скучными, и в течение многих лет я совершенно не думал о них. Теперь, однако, понимаю: проверки, которые устраивались не только для того, чтобы проинспектировать гигиенические условия, но и для того, чтобы выявить признаки заболеваний у хозяев и домашней челяди, порождали большую неловкость. Безусловно, лица, избираемые компанией для подобной миссии, должны были обладать особой тактичностью и деликатностью. Конечно, я помню этих робких, хитроватых людей – обычно это были англичане, реже французы, – которые всегда вели себя почтительно не только с моей матерью, но и с Мэй Ли, что меня очень радовало. Но инспектор, явившийся в то утро, – мне, кажется, было тогда лет восемь, – оказался совсем другим.

Сегодня, когда я пытаюсь мысленно представить его, в памяти всплывают две отличительные черты: у него были обвислые усы и коричневое пятно – вероятно, от чая – на тулье шляпы сзади, уходящее под ленту. Я играл перед домом на лужайке, опоясанной подъездной аллеей. Помню, в тот пасмурный день я был полностью поглощен игрой, когда у ворот появился какой-то мужчина и направился к дому. Поравнявшись со мной, он бросил: «Привет, молодой человек. Мама дома?» – и, не дожидаясь ответа, проследовал дальше. Я посмотрел ему в спину и заметил пятно на шляпе. Примерно через час произошло следующее. Пришел Акира, и мы с ним играли у меня в комнате. Отвлечься от игры нас заставили голоса – не то чтобы очень громкие, но какие-то напряженные. Мы тихонько пробрались на лестничную площадку и спрятались за тяжелым дубовым шкафом, что стоял за дверью комнаты для игр.

В нашем доме была довольно широкая лестница, и из своего укрытия мы могли видеть блестящие перила площадки у входа в холл. Там лицом друг к другу почти в центре стояли инспектор и моя мать, оба напряженные, напоминавшие две шахматные фигуры, случайно оставленные на доске. Инспектор, как я заметил, прижимал к груди шляпу с пятном. Мама стояла, сложив руки чуть ниже груди, как делала это по вечерам, готовясь петь, когда миссис Льюис, жена американского викария, приходила аккомпанировать ей на фортепьяно.

Их спор, малозначительный сам по себе, наверняка имел для моей матери особый смысл, победа в нем была чем-то вроде нравственного триумфа. Помню, по мере моего взросления она не раз возвращалась к нему, словно хотела, чтобы я прочувствовал его всем сердцем. Помню также, она часто рассказывала эту историю гостям, а в конце обычно смеялась и замечала, что инспектора вскоре после того случая сняли с должности. Вследствие этого я теперь не могу сказать, что именно видел сам из нашего укрытия, а что помню по рассказам матери. Во всяком случае, мне кажется, мы с Акирой, выглянув из-за дубового шкафа, услышали, как инспектор говорил что-то вроде:

– Я отношусь с полным уважением к вашим чувствам, миссис Бэнкс, тем не менее в подобных местах предосторожность не бывает излишней. Ведь компания несет ответственность за благополучие всех служащих, даже таких закаленных, как вы с мистером Бэнксом.

– Простите, мистер Райт, – отвечала моя мать, – но ваши возражения мне по-прежнему непонятны. Слуги, о которых вы толкуете, за долгие годы зарекомендовали себя с самой лучшей стороны. Я могу поручиться: они соблюдают все правила. И вы сами признали, что не обнаружили у них никаких признаков заразных заболеваний.

– И все же, мадам, они из Шаньдуна. А компания обязана предостеречь всех своих служащих от того, чтобы нанимать на работу выходцев из этой провинции. Такое ограничение, если позволите заметить, продиктовано горьким опытом.

– Вы серьезно? Хотите, чтобы я уволила наших друзей – да, мы давно считаем их друзьями – только потому, что они родом из Шаньдуна?

Здесь манера инспектора изъясняться стала патетической. Он снова начал объяснять моей матери, что возражения компании против слуг из Шаньдуна основываются на сомнениях, касающихся не только их здоровья и соблюдения правил гигиены, но также и честности. А поскольку в доме находится множество ценных вещей, принадлежащих компании – инспектор обвел рукой холл, – он обязан повторить свои рекомендации. Когда моя мать прервала его, чтобы поинтересоваться, на чем конкретно основываются столь удивительные обобщения, инспектор тяжело вздохнул и сказал:

– Если коротко, мадам, – опиум. Употребление опиума в Шаньдуне достигло в настоящее время такого размера, что существуют целые деревни, все жители которых стали рабами трубки. Отсюда, миссис Бэнкс, и частые случаи заражения. А тем, кто приезжает из Шаньдуна на работу в Шанхай, пусть даже с самыми честными намерениями, неизбежно рано или поздно приходится воровать ради своих родителей, братьев и кузенов, чьи пороки они так или иначе должны оплачивать… Господи помилуй, мадам! Я ведь только пытаюсь объяснить…

В этот момент съежился не только инспектор; я видел, как Акира, глубоко вдохнув, затаил дыхание и с открытым ртом неотрывно смотрел на мою мать. Именно воспоминание об этом моменте и привело меня позднее к убеждению, что его благоговейный трепет перед ней ведет свое начало от того спора.