Однако если инспектора и Акиру потряс вид моей матери в тот миг, то я не видел в происходящем ничего необычного. По мне, так она просто немного напряглась, готовясь сказать что-то важное. Но я-то хорошо знал ее привычки и манеру говорить, а тех, кто был знаком с ней меньше, обычные в таких случаях взгляд и поза моей матери, безусловно, могли напугать.

Тем не менее не могу сказать, что и меня совсем не испугал последовавший за этим взрыв. В тот самый момент, когда инспектор произнес слово «опиум», я уже знал: бедолаге несдобровать.

Он замолк на полуслове, без сомнения, уверенный в том, что сейчас его прервут. Но помню, мама, не сводя глаз с инспектора, выдержала паузу – в холле повисла звенящая тишина – и лишь потом тихим голосом, в котором не было и намека на то, что вот-вот разразится буря, спросила:

– Это вы мне, сэр, от имени этой компании говорите об опиуме?

После этого она со сдержанной яростью выдала тираду, в которой напомнила инспектору о том, что к тому времени мне было уже известно и о чем я неоднократно слышал: британцы в целом и компания «Баттерфилд и Суайр» в частности, в несметных количествах ввозя в Китай индийский опиум, способствовали деградации и обнищанию целого народа. Иногда мамин голос начинал звенеть, но ни разу речь не утратила размеренности. Наконец, все так же не отрывая взгляда от своего противника, она спросила его:

– Вам не совестно, сэр? Как христианину, как англичанину, как человеку, считающему себя порядочным? Вам не, стыдно служить такой компании? Скажите, как вы можете: спать спокойно, зная, что своим благополучием обязаны столь неправедным способом нажитому богатству?

Если бы инспектору достало смелости, он мог возразить, что моей матери едва ли пристало делать ему подобный выговор, что подобные слова вряд ли уместны в устах жены лояльного служащего компании, живущего в принадлежащем компании доме. Но к тому времени инспектор понял: это ему не по силам. Пробормотав, чтобы сохранить лицо, несколько избитых фраз, он ретировался из дома.

В те времена меня еще удивляло, когда взрослые, как, например, этот инспектор, делали вид, будто не знают о борьбе, которую моя мать вела против опиума. В детстве я верил, что маму знают и восхищаются ею как принципиальным врагом Великого Китайского Опиумного Дракона. Употребление опиума, должен сказать, не было чем-то, что взрослые жители Шанхая так уж пытались утаить от детей, но, разумеется, в нежном возрасте я знал об этом мало. Каждый день из окошка экипажа, отвозившего меня в школу, я видел китайцев, растянувшихся на утреннем солнышке на порогах своих домов вдоль Нанкин-роуд, и в течение довольно долгого времени, когда речь заходила о деятельности моей матери, считал, что она помогает только этой особой группе людей. Однако, повзрослев, я стал чаще замечать, что вокруг всего этого существует какая-то тайна. Например, мне надлежало присутствовать на завтраках, которые давала мама.

Они происходили у нас в доме, как правило, в будние дни, когда отец был на работе. Обычно приходили четыре-пять дам, их препровождали в оранжерею, где среди ползучих растений и пальм уже был накрыт стол. Я помогал, передавая чашки, блюдца и тарелки, и ждал момента, который непременно должен был наступить: мама спрашивала своих гостей, как они, «если прислушаться к собственным сердцу и совести», относятся к компаниям, в которых служат их мужья. В этом месте милая беседа обычно прерывалась, и дамы молча слушали маму. Она говорила, как глубоко ее огорчает «роль нашей компании», которую она считала «антихристианской и антибританской». Насколько я помню, трапезы продолжались в неловкой тишине, пока вскоре после этого дамы, холодно попрощавшись, не выходили и не садились в ожидавшие их экипажи или автомобили. Но по рассказам самой мамы знаю, что ей удавалось-таки «завоевать» некоторое число сторонниц среди жен английских чиновников, и этих новообращенных она впоследствии приглашала на свои собрания.

Встречи эти представляли собой гораздо более серьезные мероприятия, и я на них не допускался. Собрания проходили в столовой за закрытыми дверями, и если по случайности я все еще оставался в доме, меня просили ходить на цыпочках. Порой меня представляли какому-нибудь приглашенному, которого мать ценила особо, – священнику или дипломату, но обычно Мэй Ли наказывали увести меня подальше до того, как прибудет первый гость. Разумеется, дядюшка Филип был одним из постоянных участников, и я часто решался показаться в поле зрения разъезжающихся гостей, чтобы привлечь его внимание. Если он меня замечал, то непременно с улыбкой подходил ко мне немного поболтать. Иногда, если у него не было неотложных дел, я отводил его в сторону и показывал рисунки, сделанные за неделю, или мы шли на заднюю террасу, чтобы немного посидеть там вдвоем.

Как только уезжал последний визитер, атмосфера в доме решительно менялась. Мама неизменно становилась после таких встреч веселее, с ее плеч падал какой-то груз. Я наблюдал, как она ходит по дому, напевая и расставляя вещи по местам, и отправлялся в сад ждать ее, потому что знал: закончив уборку, она выйдет ко мне, и, сколько бы времени ни оставалось до обеда, все оно будет принадлежать мне.

Когда я стал старше, именно в такие моменты, сразу после собраний, мы с мамой отправлялись на прогулку в Джессфилд-парк. Но когда мне было еще лет шесть-семь, мы оставались дома и играли в настольные игры или даже с моими игрушечными солдатиками. Как сейчас помню, именно в тот период у нас вошла в привычку еще одна игра. На лужайке, неподалеку от террасы, висели качели. Продолжая напевать, мама появлялась на пороге, шла по траве и садилась на эти качели. Я ждал этого момента на вершине холма в дальней части сада и бегом бросался к ней, притворяясь ужасно сердитым.

– Слезай, мама! Ты сломаешь качели! – Я начинал прыгать вокруг качелей, размахивая руками. – Ты слишком большая! Ты их сломаешь!

А мама, делая вид, что ничего не слышит и не видит, продолжала раскачиваться, взлетая все выше и выше, и пела высоким голосом что-нибудь вроде: «Ты скажи-скажи мне, Дэйзи». Поскольку мои ужимки и прыжки никакого эффекта не имели, я (почему – убейте, и сейчас не понимаю) становился перед ней на голову прямо на траве. Пение начинало прерываться взрывами смеха, и мама наконец спрыгивала с качелей, затем мы отправлялись играть во что-нибудь на мой выбор.

И по сей день каждый раз, когда я думаю о маминых собраниях, мне тут же вспоминаются и те страстно ожидавшиеся моменты, которые неизбежно следовали за ними.

Несколько лет назад в течение долгого времени я проводил день за днем в читальном зале библиотеки Британского музея, изучая материалы ожесточенных споров, которые велись в те времена вокруг опиумной торговли в Китае. По мере того как я знакомился с газетными публикациями, письмами и документами тех лет, прояснялось многое, что в детстве казалось почти мистическим. Однако – не могу не признать – основная причина, по которой я предпринял подобное исследование, заключалась в том, что я надеялся набрести хоть на какие-то упоминания о моей матери. «В конце концов, – говорил я себе, – в детстве у меня создалось совершенно отчетливое ощущение, что мама была одной из ключевых фигур антиопиумной кампании. К некоторому своему разочарованию, я нигде не нашел ее имени. Постоянно цитировались, восхвалялись или чернились другие противники торговли опиумом, но ни в одном из проштудированных мной материалов не упоминалась моя мать. А вот на имя дяди Филипа я несколько раз наткнулся. Один раз в письме некоего шведского миссионера в газету «Норт Чайна дейли ньюс», в котором, предавая анафеме целый ряд европейских компаний, автор назвал дядю Филипа «достойным восхищения маяком нравственных устоев». Отсутствие упоминаний о моей матери было весьма огорчительным, но послужило мне суровым уроком, и в дальнейшем я оставил свои изыскания.