Притом что Черчилль был человеком состоятельным, у него в кармане никогда не водилось серьезной наличности, а его инвестиции так и не достигли того уровня, когда он смог бы почувствовать себя защищенным хотя бы на год вперед. Чартвелл обошелся ему в пять тысяч фунтов, но уже к концу 1920 года он вложил в свое поместье двадцать тысяч. Его доходы просто испарялись, и было как минимум три случая, когда ему казалось, что дом придется продать. Спустя годы, уже после Второй мировой войны, поместье приобрел издатель Daily Telegraph и передал его Национальному фонду в бессрочное владение как памятник Черчиллю и его эпохе. Согласно договору, Черчилль мог им пользоваться до конца жизни за символическую плату – триста фунтов в год. Дом и поныне содержится в полном порядке, он стал одной из самых посещаемых туристских достопримечательностей Британии.

Но все это в будущем. На тот момент Чартвелл и планы по его благоустройству способны были лишь притупить чувство потери от ухода из большой политики, пока колесо фортуны не совершит очередной свой оборот. И это случилось! Стало очевидно, что его политическое будущее возможно лишь с консерваторами. Но как вернуться в их ряды? Пока был жив Бонар Лоу, это было невозможно. Он ненавидел Черчилля за Ольстер, не доверял ему после Дарданелл, с трудом выносил его присутствие в Кабинете министров. У Черчилля была дурная привычка, которая стала причиной многих его неприятностей: он не признавал границ между департаментами и без согласования с премьер-министром ораторствовал в Кабинете, причем на темы, непосредственно его не касающиеся. Ничто не может более повредить члену Кабинета министров, особенно если учесть, что в чужие дела он вмешивался регулярно и порождал затяжную неразбериху. Однажды он довел Керзона до слез и вынудил Лоу в первый и последний раз выйти из себя. Лоу отдавал Черчиллю должное, но заявил: «Я бы предпочел видеть его оппонентом, а не коллегой». Однако в 1923 году Бонар Лоу смертельно заболевает и подает в отставку. Он говорит, что слишком болен и не в состоянии посоветовать Георгу V кого бы то ни было на роль своего преемника. В итоге «советчиком» стал лорд Бальфур. Он отверг кандидатуру Керзона, который никогда бы не стал работать с Черчиллем, и выбрал Стенли Болдуина. В это время Черчилль пытался вернуться в ряды консерваторов. Ему помог Биркенхед и старинный друг его отца в Ливерпуле Олдермен Солвидж. В мае 1924-го они устроили для Черчилля выступление в Ливерпуле. Черчилль тогда зачастую брал с собой в дорогу два баллона кислорода и перед тем, как произнести речь, делал несколько вдохов. Его выступление имело огромный успех, он объявил себя сторонником пошлин и по сути отказался от прежних своих заявлений о свободной торговле. Это публичное отречение было унизительно, но оно достигло желаемой цели. В сентябре он стал кандидатом-конституционалистом от Эппинга, Эссекс, и на всеобщих выборах в октябре вернулся в большую политику с огромным перевесом в 9 763 голоса. Теперь он легко возвращается в парламент в составе тори и открывает себе дорогу в правительство. Начинается новый период его жизни. До конца дней его относили к лагерю тори на шахматной доске Вестминстера, и отныне он всегда в игре.

Болдуин, который однажды уже занимал пост премьер-министра, но вскоре уступил кабинет лейбористам и их лидеру Рамсею Макдональду, вновь с большим перевесом выиграл выборы и теперь пребывал в щедром расположении духа. Среди соратников-консерваторов он более других ценил Невилла Чемберлена, которого прочил в министры финансов. Но Чемберлен предпочел заняться реформой здравоохранения. Болдуин, бывший выпускник Хэрроу, в отличие от Лоу, говаривал, что «пусть лучше Черчилль создает частные треволнения в кабинете министров, чем социальную бурю за его пределами». Однажды он пошутил: «Я хотел бы создать такой кабинет, которым мог бы гордиться Хэрроу», и он видел Черчилля в первой десятке. Черчилль не рассчитывал на многое, и когда Болдуин сказал: «Я хочу, чтобы Вы стали канцлером», он подумал о Ланкастере и вспомнил мрачный 1915-й. Он уже собирался отказаться, когда Болдуин добавил: «Канцлером казначейства, конечно же». Черчилль изменился в лице. Он «вспыхнул, подобно гигантской электрической лампочке». В эту секунду он вновь стал счастливчиком, блестящим «принцем от политики». Он ответил: «Меня это устраивает. У меня сохранился отцовский костюм канцлера. Я с гордостью буду служить вам в столь блестящем кабинете».

Черчилль радовался своему неожиданному возвращению во власть и пытался придерживаться правильной линии поведения. Он хотел стать образцовым министром финансов. Отныне не будет опрометчивых поступков, уничтоживших его отца, не будет столь привычного для него вмешательства в дела других министерств, но, главное, отныне он будет исключительно лоялен к премьер-министру, к которому он испытывал глубокую благодарность. У него появилась привычка, ежедневно рано утром, отправляясь на работу и выходя из своего дома на Даунинг-стрит, 11, который сообщался внутренним проходом с Даунинг-стрит, 10, переброситься парой слов с Болдуином. Они стали друзьями и единомышленниками, они практически не спорили и ни разу не поссорились за все время их совместной работы в кабинете министров (1924-1929).

Черчилль представил пять проектов бюджета, всякий раз он произносил двухчасовую речь, поразительно ясную и четкую, продемонстрировав лучшие и до сих пор непревзойденные образцы ораторского искусства со времен золотого века Гладстона. Эти речи имели огромный успех в Парламенте, поскольку доступно донесли до депутатов всю сложность финансовых и экономических проблем, в свою очередь избиратели почувствовали, что за национальное благосостояние отвечает человек благоразумный и великодушный, не лишенный сострадания, здравого смысла, остроумия и духовной силы. В день представления бюджета в Парламенте Черчилль обычно шел пешком от своего дома до Палаты общин. В пальто с каракулевым воротником, в цилиндре и с бабочкой, в окружении своей семьи, улыбающийся и помахивающий рукой в знак приветствия, он излучал благополучие и уверенность в себе.

В первом и самом знаменитом своем проекте бюджета 1925 года он уменьшил подоходный налог и вернул Британию к золотому довоенному стандарту. Ни одно решение, принятое Черчиллем в течение жизни, не подвергалось столь сильной критике. Оно было воспринято как характерное для него импульсивное решение человека невежественного и не привыкшего просчитывать последствия. Это далеко не так. Едва он получил печать министерства финансов (сохранилась отличная фотография, на которой он запечатлен по возвращении из Букингемского дворца, с открытой улыбкой, горящими глазами, наглядное воплощение счастья) и вплоть до апреля, когда он объявил о внесении поправок в собственный проект бюджета, он вникал в суть вопроса с присущей ему энергией и доскональностью. Он изучил все детали, выслушал всех, чье мнение заслуживало внимания: Монтегю Нормана, управляющего Банком Англии, Отто Неймайера, знаменитого финансового аналитика, высоких чиновников Казначейства Р.Дж.Хаутри и лорда Брендбери, академиков и лучших финансистов Сити. Он организовал специальный ланч с Реджинальдом Маккенной, предыдущим министром финансов, главой Мидленд банка и с Джоном Мейнардом Кейнсом, основными противниками золотого стандарта. Он получал огромное количество служебных записок, но и написал не меньше. Оппоненты полагали, что введение золотого стандарта сделает цену на британский экспорт, на хлопок, корабли, сталь и уголь, неконкурентоспособной, что это повлечет за собой рост безработицы, которая и без того была исключительно высокой, количество безработных перевалило за миллион. Защитники золотого стандарта в свою очередь утверждали, что сильный фунт восстановит престиж Сити и Лондона как мирового финансового центра, позволит привлечь долгосрочные инвестиции и обеспечит тем самым создание новых рабочих мест. Абсолютное большинство было за золотой стандарт. Черчилль был экспансионист по природе своей, особенно когда речь шла о его личных финансах, он ни в чем себя не ограничивал, просто больше работал, чтобы оплатить счета. По истечении четырех месяцев он позволил убедить себя в необходимости принять золотой стандарт.