Едва Альберто ушел, в кухню явились Мариза с Нино. Ливия была так взбешена, что сначала и говорить с ними не пожелала. Брякнув в раковину тарелки, она в сердцах принялась их тереть. И лишь когда одна из тарелок треснула пополам, Мариза, не повышая голоса, спросила:

— Альберто тебе работу предлагал?

— Если стать его шлюхой считается работой!

— Вот оно что!

— Ливия, я не думал… — проговорил отец.

— А то ты не догадывался! — с горькой усмешкой бросила Ливия.

— Послушай, Ливия, — медленно произнесла Мариза, — всем приходится как-то выживать.

— И что ты предлагаешь?

— Разве ты не слышала? Фарелли отправили трех своих дочерей в Неаполь. Те каждый месяц оттуда деньги шлют. Откуда, ты думаешь, эти деньги берутся? Альберто сказал правду — теперь все по-другому. Никто тебя не осудит, если ты примешь его предложение.

— Ты почему-то не торопишься переспать с этой жирной свиньей!

— Ну, если уж дойдет до этого…

— Никто из вас на такое не пойдет, — припечатал Нино. — Другие пусть как хотят. Мы пока с голоду не помираем, и пускай всякие там Альберто убираются к чертям собачьим!

В тот же день на дороге в Фишино показался грузовик. Медленно он объехал вокруг деревни, так медленно, что Ливия успела разглядеть лица шести солдат, сидевших в кузове; каждый при винтовке. Потом грузовик остановился перед остерией. Солдаты выскочили из кузова. Офицер в шортах цвета хаки и в сдвинутом набок австралийском военном берете выбрался из кабины.

— Нам сообщили, что вы тут укрываете продовольствие, — заявил он Нино. — Я должен его реквизировать для своих солдат.

— Ливия, Мариза, ступайте наверх, — тихо сказал Нино. — Идите в свою комнату, запритесь там.

Ливия чувствовала на себе алчные взгляды солдат.

— Это все Альберто подстроил, — с горечью бросила она сестре.

— Похоже…

— Как будто после этого я тотчас к нему побегу. Он не только толст, но и туп.

— Он не туп, — тихо сказала Мариза. — Он понимает, что тебе противен, и не тратит времени, чтоб тебе понравиться. Он хочет довести тебя до такой крайности, чтобы выбора уже не осталось.

Три часа солдаты методично обыскивали остерию и ферму, обчищая все до нитки. Забрали все помидоры, и спелые, и незрелые, все цуккини и баклажаны, даже самые крошечные. Они вытянули картошку из земли, и, едва отряхнув, побросали в кузов грузовика. Туда же за ноги покидали и кур, вперемешку с овощами, будто кочаны капусты. Нино не стерпел, запротестовал. Офицер без лишних слов вынул пистолет и наставил на старика, вопросительно выгнув бровь: будто сигарету, не пулю предлагает.

Солдаты продолжали орудовать. Сорвав дверь амбара, они взвалили на нее все хранившиеся в соломе фрукты. Подобрались и к улью, но, не обнаружив защитных сеток, а также понятия не имея о том, как доставать соты, чтобы избежать пчелиных жал, попросту перевернули улей, сломали соты. В сыроварне обнаружили дневную порцию моццареллы в ведре; и его они забрали тоже вместе с бадьей молока, оставшегося от приготовления моццареллы. И тут Ливия, наблюдавшая из окна второго этажа, увидала, как один из солдат отпирает калитку, ведущую на буйволиное пастбище.

— Не смей! — закричала она.

Мариза предупредительно зажала ей рукой рот.

Солдаты попытались пригнать Пупетту и Пришиллу к грузовику, но, понятно, обе буйволицы, эти громадные, упрямые старые дойные коровы, не имели ни малейшего желания забираться в кузов.

— Не могу больше терпеть! — задыхаясь от ужаса, проговорила Ливия.

— Стой, — сказала Мариза. — Не делай глупостей…

Но Ливия, отперев дверь спальни, уже неслась вниз по лестнице. Выбежав во двор, она услышала звук выстрела и увидела, как дернулась голова Пупетты. Глаза у буйволицы закатились, громадная туша качнулась. Но Путетта устояла на ногах.

Один из солдат вскинул винтовку и выстрелил по ней в упор. И тут все они открыли яростную пальбу, взрывая пулями кожу на ее боках. Между ребрами у Пупетты проступили темные пятна. Солдаты, гикая и улюлюкая, перезаряжали винтовки и стреляли снова и снова. Пупетта, упав на колени, устало плюхнулась на землю. Ноги у нее дернулись, как у собаки во сне. И она затихла. На мгновение все стихло, только эхо выстрелов прокатилось вспять меж деревьями.

— Нам пила нужна, — сказал Нино один из солдат, и рукой показал: — Пи-ла, понял?

— Мерзавцы! — выкрикнула подбежавшая и склонившаяся над Пупеттой Ливия, рыдая и потрясая кулаком.

— Ливия, вернись в дом! — сказал отец.

Но было слишком поздно. Один из солдат уже подхватил ее и с хохотом поставил на ноги. Ливия слепо и безуспешно отбивалась кулаками, но это было все равно что колотить по колоде. Вот уже в нее вцепилась еще пара рук, и теперь уже двое, гогоча, швырнули ее в кузов поверх награбленной снеди. Гневные крики Ливии заглушал хохот солдат, один из забросивших ее в кузов заскочил следом, заломил ей руки за спину, крепко стиснув кисти.

— Пусти! — истошно кричала Ливия.

Но солдаты загоготали еще громче. И тут ей впервые стало страшно.

— Ладно, ребята, хватит, — небрежно бросил офицер. — Выкиньте ее обратно.

— Да тут возни на пять минут! — отозвался солдат, державший Ливию.

— Положим, и пяти секунд не продержишься, но не в этом суть. Нужна тебе девчонка — в Неаполе пруд пруди. У нас другие заботы.

Солдат с неохотой выпустил Ливию из рук, успев облапать ее поверх юбки. Другой солдат уже отпиливал Пупетте задние ноги.

Когда ноги буйволицы были заброшены в кузов к прочему награбленному, офицер достал из кармана книжицу, отщипнул несколько банкнот и молча протянул Нино. Сто лир, плата смехотворно ничтожная за все это добро.

Рука офицера застыла на книжице.

— За девушку сколько? — негромко спросил он.

— Не продается, — сказал Нино.

Помолчав, офицер пожал плечами, убрал книжицу в карман. Издевательски отдав честь, он забрался в кабину грузовика. Грузовик рванул, и одна из кур, взбудораженная рывком, хлопая крыльями, вылетела наружу через заднюю решетку кузова. Грузовик не притормозил. Скоро все стихло, кроме рыданий Ливии, гладившей голову Пупетты, все еще теплую, но уже безжизненную.

— Пронесло! — тяжело выдохнул Нино, когда грузовик исчез из вида.

— Пронесло? — возмущенно воскликнула Ливия. — Они забрали у нас все!

— Не все. — Нино присел на корточки рядом с ней, нежно провел рукой ей по волосам. — Неужто не понимаешь? Могло ведь быть много хуже.

Всего за четыре года все изменилось до неузнаваемости. Когда Муссолини объявил о начале войны, иные итальянки посчитали, что он, как всякий итальянец, выдрючивается; что он ввязался в драку просто так, ради показухи. Но мужская сторона думала иначе, многие верили, что «дуче» спасает страну от краха. Союз с Гитлером был для них лишь очередным подтверждением того, что Муссолини понял, с какой стороны надо мазать хлеб маслом.