– У человека не растут так быстро ногти! – не выдержал Самойлов. Зайцев для порядка пнул его под столом ногой. Но вопрос был кстати.

Вдова уже справилась с собой и опять била холодом:

– Нет. Не растут. Но ванночку из теплого масла и трав необходимо делать через день. А в дни между ванночками – перчатки с гусиным жиром.

– А это зачем? – изобразил удивление Зайцев. Та вздохнула, миг подумала: говорить? Не говорить? Кивнула сама себе.

– Руки всегда выдают возраст, товарищ агент. Почему-то они у женщин стареют раньше всего.

– Она же не старая была, – не удержался он. – Соседка ваша. Наоборот. Очень даже молодая. И красивая.

– Для того чтобы выглядеть юной девушкой…

«Молодой любовник. Все-таки любовник… Может, она и цацки свои на него спускала. А не на яйца да шоколад». Подозревая, что напарнику могла прийти в голову такая же мысль, Зайцев пнул Самойлова заранее. И продолжил:

– Простите, я правда в женской психологии не очень понимаю… Зачем ей выглядеть непременно юной? Она ж и так, если вы меня спросите, ничего дамочка. Не ничего, виноват, а очень и очень…

– …огненная, – подтвердил Самойлов: – Мы с товарищами единодушны. Как мужчины.

– Вот именно, – вздохнула Елена Львовна, сворачивая платочек, убирая в рукав блузки. – Как мужчины. Вас, мужчин, легко обмануть, вскружить голову, – она покачала головой, горько усмехнулась. – Но режиссер. Но засъемщик. Но кинопленка. Ах, для того чтобы играть двадцатилетнюю девушку, им красоты, шарма, молодости недостаточно. Им непременно подавай тело двадцатилетней. Как будто это важно нам, ее зрителям. Но она… Она не позволяла ничему быть иным, нежели совершенным. В тишине, одиночестве, вдали от суеты взращивала она волшебство…

До Зайцева понемногу начало доходить. А вдова уже вещала, как впавшая в транс пифия:

– …Не позволяла никому увидеть таинство. Пока сама не выйдет к миру. Не ослепит его своим искусством.

– Она что, собиралась снова сниматься в кино?! – изумился – уже не от имени мильтона-простачка, а от себя самого – Зайцев.

Вдова-маникюрша всплеснула холеными ручками, едва не выронив из рукава платочек:

– О чем же я вам который час толкую!

Зайцев и Самойлов переглянулись.

* * *

Свидетели, то бишь соседи убитой, приходили, говорили, уходили, один за другим, точно как их вызывали, вовремя – ни один не опоздал. Ни один не отмалчивался. Но и не лез откровенничать. Отвечали на вопросы. Не слишком охотно, но и не запираясь. Статисты, которых вдруг вытянули на первый план. Они жмурились от непривычного света. Но не терялись в декорации следовательского кабинета.

Лысеющий мужчина сидел прямо, не касаясь спинки стула. Но напряжения Зайцев не заметил. Лишь спокойное желание оказаться полезным, с которым тот посматривал на них с Самойловым через стол. Зайцев мысленно заполнил графу «особые приметы»: не имеются. Голос у этого свидетеля был под стать – спокойный и без примет.

– Конечно, я знал. Мы все знали. Мы давно и благоговейно ждали ее… – он чуть склонил голову, – …триумфального возвращения.

Зайцеву не пришлось особо напрягать память, сверяясь со списком соседей – свидетелей, а возможно, и подозреваемых. Фамилия у лысеющего мужчины была самая простая: Петров. А служба соответствовала внешности и имени: механик.

– Мы это кто?

– Ее ближайшие, верные поклонники, – с достоинством ответствовал тот.

– И много вас таких? Ближайших… Которые знали?

«Черт его знает. Какой он механик», – вдруг подумал Зайцев: многие «бывшие» подались в такие вот профессии – механик, счетовод, чертежник, билетер. Одни – потому что закрыт путь к советской работе по специальности. Другие – чтобы меньше с советской действительностью соприкасаться: деньги небольшие, но верные, и голова свободна.

– Вся квартира.

– Какая квартира? – На миг Зайцеву показалось, что среди вызванных на допрос соседей затесался посторонний.

Петров вытаращился.

– Наша.

Зайцев почувствовал, как мир медленно, но верно съезжает со своей оси.

Самойлова, похоже, обуревали подобные чувства. Он принялся теребить бакенбарду.

– Соседи? – уточнил.

– Поклонники и помощники, – обернулся к нему и веско поправил Петров. – Великой артистки.

– И давно вы – это… помогаете… Помогали покойной.

– Она жива, – надменно ответствовал Петров.

«Я с ними скоро сам на Пряжке окажусь», – промелькнуло у Зайцева. Петров даже не запнулся:

– …Ее искусство живо, пока жив кинематограф.

– Это да. Несомненно, – поспешил согласиться Зайцев. – Вы как давно в квартире вместе живете?

– С тех самых пор, как уплотнять начали… Уплотнять – ее! Разве не понятно: артистке нужно уединение! Свой мир. В тиши и покое взращивать зерно…

«И этот про уединение и взращивание». Зайцев перебил:

– Какое совпадение интересное. Все соседи – и все поклонники.

– Это не совпадение.

– Как так?

– Мы стали соседями, потому что были… и есть! – с вызовом поправился он. – Ее поклонники.

– Что, все одиннадцать комнат? – врезался в беседу Самойлов. По лицу его было видно, что мысль о Пряжке – главной психиатрической лечебнице Ленинграда – пришла и ему.

– Как же это так вышло, товарищ Петров? Только не говорите, что вас всех свели случай и зов искусства.

– Нет, – не стал спорить Петров. – Она сама пригласила нас жить в ее квартире.

– Варвара Метель?!

– Когда начали… – Он с отвращением выговорил: – …уплотнять. Она не стала дожидаться, пока ей подселят неизвестно кого. И пригласила избранных. Самых верных. Самых близких. Некоторых, впрочем, я бы на ее месте и на пушечный выстрел не подпустил, – быстро добавил он. – Но решения Варвары Николаевны не оспариваю. Принял как есть. Я поклялся себе, что сделаю все, что в моих силах, чтобы оберегать ее покой.

Сейчас Зайцев бы совсем не возразил, если бы Самойлов встрял с вопросом. Лишним. Ошибочным. Любым. Но и Самойлов, похоже, онемел.

Зайцев шумно выпустил воздух: пуффф.

– Хорошо… Ладно.

«Самое время твердо встать на землю. Факты. Только факты».

– Вы ничего подозрительного не слышали… той ночью?

Петров презрительно оттопырил губу.

– Я паладин ее искусства. Но это не дает вам повода считать меня хлюпиком. Я георгиевский кавалер. Вы хотели сказать – в ту ночь, когда она умерла? Слышал ли я, как ее убивали? Если бы я слышал, ее бы не убили, – горько выговорил он. – Я не слышал ничего. Я спал.