– Что скажешь об этом, Джефф? – спрашивает Энди и выразительно смотрит на меня.

– Сейчас, – говорю я, – вы узнаете мое мнение! И вот что я скажу: давайте-ка покончим с этим делом прямо здесь. Нечего тут попусту разводить канитель.

После этого я достаю из кармана никелированный «Смит-и-Вессон» тридцать восьмого калибра и со щелчком проворачиваю барабан.

– Ты, подлый, коварный, шкодливый кабан! – говорю я, беря на мушку Мерчисона. – Выкладывай-ка свои деньги. Да поживее, а не то будет поздно. Сердце у меня мягкое, но порой и оно вскипает праведным гневом. Из-за таких мерзавцев, как ты, – продолжаю я уже после того, как две тысячи лежат на столе, – на свете существуют полиция, суды и тюрьмы. Ты зачем приехал в Чикаго? Чтобы похитить у этих людей их деньги. И то, что они, в свою очередь, собирались облапошить тебя, – никакое не оправдание. Ты в десять раз хуже. Дома ты ходишь в церковь и притворяешься почтенным бизнесменом, но едва запахло деньгами – тайно пробираешься в Чикаго, чтобы раздеть до нитки людей, создавших солидную фирму для борьбы с такими же презренными мерзавцами, как ты. Откуда ты знаешь, что тот человек, который предложил тебе сделку с долларами, не обременен многочисленной семьей, пропитание которой полностью зависит от успеха в его делах? Все вы считаетесь добропорядочными гражданами, а сами только и глядите, как бы загрести побольше, не дав взамен ни цента. Не будь вас, разве существовали бы в нашей стране биржевые жуки, шантажисты, торговцы несуществующими приисками и шахтами, устроители фальшивых лотерей? Тебе не приходило в голову, что тот, кто хотел всучить тебе оберточную бумагу вместо долларов и кого ты сегодня собирался ограбить, – может, он положил годы труда на то, чтобы развить необходимую ловкость рук и овладеть профессией? Изо дня в день он рискует своими деньгами и свободой, а бывает – и жизнью. Если ему удается заполучить твои денежки, ты поднимаешь крик на весь свет: караул, полиция! – и все ищейки бросаются по его следам. Если же тебе везет, то ему приходится нести в заклад свой единственный серый костюмчик, чтобы купить еды к ужину, – и при этом он молчит и не жалуется. Мы с мистером Таккером раскусили тебя, травоядный ханжа, и приняли меры, чтобы ты получил то, чего вполне заслуживаешь!

С этими словами я перемещаю две тысячи во внутренний карман пиджака.

– А теперь клади на стол часы, – говорю я. – Нет-нет, мне они ни к чему. Положи их перед собой и сиди не двигаясь, пока они не отсчитают ровно час. После этого можешь отправляться куда угодно. Если же тебе взбредет в голову поднять шум или двинуться с места до истечения часа, Грассдейл узнает о тебе всю правду. А твоя репутация стоит побольше, чем какие-то чепуховые две тысячи.

После этого мы с Энди покидаем отель.

В вагоне поезда он долго молчит. А потом внезапно поворачивается ко мне:

– Джефф, могу я задать тебе вопрос?

– Да хоть сорок, – говорю я.

– Вся эта комбинация… она пришла тебе в голову еще до того, как мы выехали из Грассдейла вместе с Мерчисоном?

– А как же иначе? Разве у тебя на уме было не то же самое?

Энди опять уходит в себя и целых полчаса не издает ни звука. Должно быть, пытается понять мою систему нравственной гигиены.

– Джефф, – наконец говорит он, – знаешь, чего я хочу? Чтобы ты как-нибудь на досуге начертил для меня диаграмму того, что ты называешь своей совестью. А внизу, под диаграммой, – примечания. Это было бы очень полезно для нас обоих.

– Никогда мне не удавалось заставить Энди Таккера, моего напарника и компаньона, держаться в рамках закона, – пожаловался однажды Джефф Питерс. – Энди не способен к благородному жульничеству: у него чересчур богатая фантазия. Он, случалось, изобретал такие способы добывания денег, что от них с ужасом отшатнулась бы даже железнодорожная компания.

Что касается меня, то я твердо держался принципа: никогда не бери у ближнего ни цента, если не можешь дать ему взамен что-нибудь существенное – будь то цепочка из фальшивого золота, семена садовых цветов, мазь от болей в пояснице, акции прогоревшей компании или хотя бы средство от блох. Должно быть, мои отдаленные предки происходили из Новой Англии[20], и я унаследовал от них толику пуританской добропорядочности. Ну, а у Энди совсем другая родословная – она, по моим предположениям, восходит к какой-нибудь крупной корпорации.

Однажды летом, когда мы промышляли в долине Огайо семейными альбомами, порошками от головной боли и ломоты в коленях и жидкостью от тараканов, Энди пришла в голову очередная финансовая комбинация, выглядевшая, с точки зрения суда и полиции весьма сомнительно.

– Джефф, – начал он, – сдается мне, пора нам плюнуть на этих свиноводов и заняться чем-нибудь посущественнее. Как тебе нравится идея предпринять экспедицию в самые дебри страны небоскребов и поохотиться на солидную дичь?

– Что ж, – отвечаю я, – мои правила тебе известны. Я сторонник честного бизнеса, примерно такого, каким мы занимаемся сейчас. Взяв деньги, я люблю оставлять в руках у покупателя какой-нибудь предмет, чтобы он любовался им до тех пор, пока я не смоюсь. Но если тебе пришло в голову что-нибудь свеженькое, выкладывай. Не такой уж я поклонник мелкого жульничества, чтобы отказываться от серьезных дел.

– Я намерен, – говорит Энди, – устроить небольшую облаву – впрочем, без собак, егерей и загонщиков – на обширное стадо американских денежных мешков, которых газетчики называют питтсбургскими миллионерами.

– В Нью-Йорке, что ли? – интересуюсь я.

– Ну уж нет, – говорит Энди. – В Питтсбурге, конечно. Они водятся, в основном, в тех краях. В Нью-Йорк они наведываются лишь изредка, и только потому, что этого требует их статус.

Питтсбургский миллионер в Нью-Йорке – все равно что муха в миске с горячей похлебкой: все глазеют на нее, говорят о ней, а толку никакого. Нью-Йорк насмешничает над миллионером из Питтсбурга за то, что тот просаживает уйму денег. Я однажды своими глазами видел расходную книжку одного жителя Питтсбурга, стоившего пятнадцать миллионов, после того как он провел десять дней в Нью-Йорке. Выглядела она примерно так:

– Вот оно, истинное лицо Нью-Йорка, – продолжает Энди. – Этот город похож на официанта в ресторане. Если дать ему непомерно большие чаевые, он отойдет подальше и примется зубоскалить на ваш счет с гардеробщиком. Когда житель Питтсбурга хочет наслаждаться своим состоянием, он сидит дома. Там мы его и возьмем за жабры.

Одним словом, сложили мы с Энди наши альбомы и снадобья в погребе у одного приятеля и двинули в Питтсбург. Готовой программы беззаконных действий у Энди пока не было, но он предполагал, что, когда дойдет до дела, его инстинкт окажется на должной высоте.