По мнению Гегеля, посредством конкретных событий в истории реализуется воля духа. Если вкратце, то этот «дух» есть то, что объединяет воедино и наделяет смыслом исторические события, определяющие жизнь народов. В таком виде, когда связанные друг с другом события подчиняются принципу непрерывности, история рациональна и демонстрирует проявления свободы духа, а вершат ее факты. В качестве примера можно привести события Великой французской революции. Взятые вместе в отношении цельности духа они обладают смыслом, которого лишено каждое из них, взятое в отдельности, ибо они осуществляют идею демократии и свободы, говорит Гегель. Но, чтобы решить эту задачу, дух пользуется отдельными людьми, прибегая к так называемой хитрости разума. В итоге деятели истории полагают, что преследуют свои собственные интересы, хотя на деле лишь являются обыкновенными инструментами, которыми дух (мировой разум) пользуется для достижения своих целей.

Кьеркегору, убежденному, что сознание специфично, а индивидуальность неотделима от человека, от его свободы и конкретного существования, определяемого реальным выбором, подобный подход, при котором личность превращается в некое подобие марионетки, совершенно неприемлем. При таком подходе вся жизнь на этическом этапе представляет собой конкретное осуществление через долг и индивидуальную историю индивида.

Аналогичным образом, по мнению Кьеркегора, откровение, то есть познание вечных истин о Боге, совсем не является, как считает Гегель, актом всемирной истории: оно не предшествует другим моментам, которые сохранят его, растворив в себе. Откровение представляет собой сбой в личной истории индивида, потому что истины, о которых оно говорит, относятся не к разуму, но к вере. Таким образом, вера выступает механизмом не понимания этого мира, а существования в нем, причем существования, подверженного влиянию открытых, познанных истин. Стало быть, христианство выступает в роли внутреннего откровения, иными словами, откровения личной истории индивида. На решающий, личностный аспект откровения указывает воплощение духа. Оно помогает представить Бога в лице человека, а не разума, в виде духа как объективного и абстрактного начала. Воплощение духа являет собой производную вечного во времени и не поддается разумному осмыслению и в целом представляет собой парадокс.

«Этик», следующий нормам морали и сознающий, что у него есть собственная личная история, понимает, что она включает в себя добро и зло, справедливость и неправедность. Он признает, что в его личной истории присутствуют человеческие пороки как таковые, и на основании этого приходит к выводу, что мы по своей природе склонны творить зло, совершать неправедные поступки, одним словом – грешить. «Эстетику», слишком занятому непре-кращающимся поиском утех, или иронику, отгородившемуся от мира, такая мысль даже в голову не приходит. Величайшее открытие «этика» сводится к тому, что жизнь неотделима от изъянов и пороков. И как же это можно осознать? Посредством субъективности. Осознание порока – плод субъективного сознания, которое принимает на себя ответственность за состояние греха, в котором пребывает человек, и понимает свою фундаментальную роль не только в возведении здания своей индивидуальности, но и в познании истины. В то же время субъективность далеко не пассивна. Возлагая на себя ответственность за порок, – ведь признать его означает заодно признать и свою ответственность за него, – она проповедует истину и в этом качестве предоставляет возможность искупления.

Совершенно очевидно, что греховность не является психологическим состоянием и не исчезает с наставлениями морали – греховность неотделима от жизни. Главное здесь заключается в том, что человек осознает неизбывность своей греховности, своих недостатков и изъянов, которыми его автоматически наделяет сам факт его существования. Исполнения долга и выполнения «общего» еще недостаточно, чтобы отмыть внутреннюю сущность от греха и от скрытых в ней изъянов. Теперь требуется внутренняя воля, отвечающая драме личной истории человека. И эта внутренняя воля, радикально отличающаяся от той, что подталкивает «этика» «сделать выбор», есть не что иное, как раскаяние.

Раскаяние представляет собой последний шаг этического этапа. Придя к необходимости раскаяния через изучение своей личной истории и познание присущей ему субъективности «этик» получает возможность совершить прыжок на следующий, религиозный этап.

Юмор занимает промежуточное положение между этическим и эстетическим этапом – его очень трудно охватить целиком или дать ему логическое объяснение. Он прекрасно вписывается в экзистенциальную систему Кьеркегора и может выражаться различными способами. В первом приближении юмор, вероятно, представляет собой ситуацию, в которой индивид соединяет в одно целое определенное и неопределенное; в более широком смысле можно сказать, что это размышление о неразрывных узах между существованием и грехом или даже отчетливое их осознание.

В чем же состоит разница между юмором и иронией? Эгоизм ироника сводится к ограничениям; что же касается юмориста, то он, возвышаясь над всем сущим, в том числе и над собой, осознает свою ничтожность. По сравнению с иронией, юмор подразумевает более всеобъемлющий пересмотр ценностей: юморист самой своей позицией подвергает сомнению все и вся, в то время как ироника никогда не покидает уверенность в себе. Ирония знаменует собой абсолютное верховенство субъективности и человеческого «я», чего нельзя сказать о юморе, который смеется там, где вообще-то полагалось бы плакать. Таким образом, в соответствии с воззрениями Кьеркегора в христианстве юмор находит свое выражение на более высоком уровне, поскольку «человек религиозный чувствует, что его усилия, самые отчаянные, на какие только способен человек, не пропадают зря, и эта боль порой принимает форму смеха, то есть юмора»[18]. Юмор представляет собой признание ограниченности человеческой природы, а также противоречия, возникающего, когда человек, конечный по своей сути, встает на религиозный путь и осознает свою вечность. Но если ирония лишь изобличает подобное положение вещей, то юмор от этого противоречия отгораживается. Причем самим стремлением отгородиться отгораживается значительно больше, чем на этическом этапе, но меньше, чем на религиозном, устраняющем конфликт с помощью веры. Располагаясь на полпути между ними, юмор, таким образом, выступает в виде религиозного инкогнито. В соответствии с теорией Иоганна Гамана, германского философа, лучше всех, с точки зрения Кьеркегора, раскрывшего феномен юмора, человек не в состоянии охватить умом единство реальности – сделать это ему дано только через веру, представляющую собой прямой контакт человека с Богом. Подобная связь осуществляется без привлечения каких-либо концепций и, скорее, представляет собой общение Бога и индивида. А юмор как раз есть сознание, рождающееся в ситуации, когда человек ощущает всю несоразмерность этой связи.

Юморист осознает всю ущербность своего разума и понимает, что для реализации всех чаяний индивида совершить «общее» еще недостаточно. С другой стороны, ему уже ясно, что Бог неподвластен разуму, а раз так, то воплотить в жизнь индивидуальные надежды все же возможно. Юморист понимает, что с позиции моральных требований христианство есть безумие, а с позиции воплощения духа – парадокс. Но осознавая, что одного разума недостаточно, он еще не пришел к пониманию того, что решение здесь может быть только одно: вера. Поэтому он дистанцируется и отгораживается от своей экзистенциальной ситуации. Если говорить о псевдонимах Кьеркегора, то Фратер Тацитернус («брат молчания») и Иоанн Клима-кус («тот, кто продвигается вверх») свидетельствуют как раз о пребывании философа на этапе юмора.