ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ТИМОШ И ТИМОШКА

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Тимош лежал на голой лавке, сунув под голову оба кулака. Было в нем так черно и вязко, словно деготь из него гнали.

На весь дом пиликала нежная музыка. Отцова баба возомнила себя королевой, из-под земли, что ли, сыскали для нее скрипачей, и те целый день перепиливали смычками струны и уж если чего перепилили, так Тимошево терпение.

Как только себя не успокаивал казак. Музыканты пиликнут — он плюнет. Половину потолка заплевал, а на другую слюны не хватило, так свело судорогой скулы, хоть кричи.

— Ведьма! — Тимош вытащил кулаки и принялся разглядывать ладони, сжимать и разжимать пальцы. — Вот пойду и огрею душеньку.

Говорил, зная, что пустое говорит. Упади с головы крали волос, отец лошадьми велит разорвать всякого, хоть сына. А слово отца на Украине исполняется нынче, как в самой Москве не исполняется.

— Музыкантов велеть прибить? — нехотя размышлял Тимош и вскочил, саданул ногою дверь, вышел на мороз.

Чистое небо светилось, как голубиное яичко. Снег лежал пышно и нежно, и не морозом — стыдом хватило Тимоша за щеки. Иззлился весь, сидя дома, а тут вон какая благодать. Тихо, ясно. Сердце нырнуло в голубое, как в море, и вся злоба растворилась в этом море с такой легкостью, что Тимош головой покачал да и засмеялся.

Пошел по Чигирину, а за ним трое. Оглянулся, хотел казакам приказать, чтоб не смели по пятам ходить, да только рукой махнул. Им велено беречь гетманова сына — они и берегут.

Шел Тимош у города на виду, а хотелось ему как прежде пройтись, чтоб никому до него не было дела. Прежде он глядел на людское житье, ныне — на него глядели. Да и неправда это! Не на него, Тимоша, таращились — на гетманова сынка, на власть нынешнюю.

И само собой окаменевало лицо у парубка. Подшибить бы ногой мороженые лошадиные котяхи — нельзя. Чин нужно блюсти. И сам ведь не простак — сотник!

Досадуя на свою оглядку, свернул Тимош с главной улицы на улочку, а там в проулок да бегом: от телохранителей и от всего теперешнего, что, как гора, стояло над ним.

Прыгнул за сараюшку. Затаился.

Скворчиная голубизна успела засинеть. Над рекою, вдали стояло белое, промерзшее, как простыня, облако. Его тоже небось можно было и согнуть, и сломать, и вдребезги расколотить.

Услышал: поют.

Ой ды наша коляда

Не великая беда!

Она в двери не бьет,

Не пугает народ.

Прикажи — не отвади,

Либо шубой награди.

— Колядки поют, — затосковал сердцем Тимош. — А пойду-ка я к парубкам… Вот возьму да и пойду. Мне самая пора — гулять с парубками.

Снял шапку, на руке покрутил: хороша шапка.

— Эй ты! Чего стоишь?

Тимош, как заяц, чуть не умер со страха.

Дивчина на тропе, шагах от него в десяти. С коромыслом. Узнал: Ганка. Брови изогнулись, румянец играет.

— Стою. — Все Тимошево упрямство надавило ему медвежьей лапой на темечко.

— Приходи ко мне на свадьбу! — сказала Ганка, разглядывая гетманова сына с нескрываемой жалостью.

Тимош молчал.

— Чего глазами зыркаешь? Прозевал дивчину.

Ганка засмеялась и, нарочито покачивая бедрами, пошла тропкой к дому, обернулась.

— Принцесса-то сыскалась для тебя?

— Сыскалась! — крикнул Тимош и показал девке язык.

— Я тебя на мою свадьбу пригласила. Не забудь ты меня на свою пригласить.

— Приглашу, не бойся! — Тимош подпрыгнул, оторвал с крыши сосульку и так захрустел, ледышкой, что у самого мороз по спине пошел.

Махнул в два прыжка на тропу и пошел, куда повела.

Тропа вела под гору, к воде. Черную прорубь уже затягивало на ночь ледком. Тимош поглядел за реку на белые кудри леса, и захотелось ему, как лосю, ломиться сквозь пушистые снега. Ломиться, чтоб лес гудел, чтоб сыпался снег с высоких деревьев, чтоб волк драпанул из логова.

— Тимош!

Карых и Петро Загорулько, в шубах и рукавицах, шли через реку соседней тропой.

— Пошли с нами!

— Далеко?

— В лес.

— На ночь глядя?

— А чего днем там делать? — дернул плечами Карых. — Ночка-то сегодня последняя перед Рождеством.

— Ну и что?

— Сам знаешь что. Нынче ночью ведьмы, как беззубые кобели. Силы-то у них нынче никакой.

— Клад, что ли, идете искать? — удивился Тимош.

— А чего? Нынче ночью все деньги, в землю зарытые, синим огнем горят. Брось шапку — в рост копай и добудешь. Брось пояс — по пояс копай. А мы сапоги кинем, чтоб копать по колено.

— Пойдемте со мной в поход, три клада добудете.

— Какой поход! Замирение.

Тимош промолчал. Теперь и ближнему другу не скажешь всего, что знаешь.

— Пойдешь? Не денег ради, а чтоб удачу попытать?

— Гонец сегодня будет, — сказал глухо Тимош. — На мою долю накопайте, я вас тоже не забуду.

Отвернулся. Парубки пошли, оглядываясь на молодого Хмеля, и тот тоже посмотрел им вослед, и лицо его сморщилось. Хотел улыбнуться — не улыбнулось. Обида взяла за грудки, да тоже обмякла. Так и стоял с лицом, что печеное кислое яблоко.

2

Монах был выше Тимоша на три головы. Статный, с огненным синим взором, с бородой шелковой, русой, с губами розовыми, как цветок. Он осенил казака крестным знамением и потом поклонился учтиво, но с достоинством.

Тимош глядел и слушал красавца в рясе, и злоба, как пыльным мешком, накрыла его.

Не отвечая на приветствия, косясь через плечо на обозного Черняту, пришедшего на прием посланца иерусалимского патриарха Паисия, Тимош ткнул рукою себе за спину, где стоял приготовленный для трапезы стол, и буркнул:

— С дороги выпей да поешь.

Монах опешил от столь явной нелюбезности, но нашел в себе силы улыбнуться с заговорщицким простодушием.

— Его святейшество кир Паисий своей святой волей устранил все преграды, омрачавшие блистательные дни вашего отца, и я с величайшим наслаждением подниму здравицу за счастье великого гетмана Богдана и его законной супруги, несравненной пани Елены.

Тимош ухмыльнулся, сплюнул и тотчас наступил сапогом на свой плевок.

Монаха озарило — сын Хмельницкого мачеху любовью не жалует, но было непонятно другое: кто ныне истинный хозяин в Чигирине — пани Елена или этот молодец? Патриаршие подарки: молоко Пресвятой Девы, блюдо лимонов и самовозгорающиеся свечи — были отдарены самым ничтожным образом. Монах получил из рук пани Елены кошелек с пятьюдесятью талерами. Ладно подарки, но благословение на брак! Заочное бракосочетание, которое возвело мужнюю жену ничтожного шляхтича если не в королевское,