Чаще всего исследователи наподобие меня проводят свои эксперименты в лабораториях. Они обычно не занимают много времени. В ходе исследований мы приходим к простым решениям и не ставим на кон ничего существенного. Поскольку традиционным экономистам обычно не нравятся ответы, полученные в ходе наших экспериментов, они часто жалуются на то, что наши выводы неприменимы к условиям реального мира. «Все может измениться, — полагают они, — в случае, когда решения становятся важными, на кон поставлено слишком много, а люди выкладываются изо всех сил». Эта точка зрения заставляет меня думать о том, что лучше всего в этой жизни быть пациентом отделения неотложной помощи, так как от принимаемых там решений часто зависят жизнь и смерть. Не сомневаюсь, что многие мои читатели готовы поспорить с этим утверждением. Хотя у нас нет эмпирических свидетельств для подобных точек зрения, критика со стороны традиционных экономистов вполне оправданна. Вообще мне представляется полезным сохранять скепсис в отношении любых результатов, в особенности полученных в ходе простых лабораторных экспериментов. Тем не менее я не понимаю, почему психологические механизмы, лежащие в основе наших простых решений и поведения, должны отличаться от тех, которые определяют более комплексные и важные решения.

С этой точки зрения выводы, приведенные в данной главе, дают основания предполагать, что наша склонность к иррациональному поведению может оказывать свое неблагоприятное воздействие при принятии наиболее важных решений. В рамках нашего индийского эксперимента участники вели себя в полном соответствии со стандартными экономическими теориями только тогда, когда стимулирование было незначительным. Однако их поведение в важных случаях, когда на кону стояло слишком многое, совершенно не укладывалось в привычные экономические рамки.

Могло ли все это значить, что, когда приходится прилагать значительные усилия, мы ведем себя менее рационально? И если это так, то каким же образом надо стимулировать людей, чтобы не вогнать их в стресс? Простое решение заключается в низких бонусах — наверняка это не понравилось бы банкирам, с которыми мне доводилось встречаться. Второй подход мог бы заключаться в том, чтобы платить сотрудникам фиксированную зарплату. У этого подхода есть свои недостатки. Он помог бы справиться с последствиями чрезмерной мотивации, однако не позволил бы воспользоваться некоторыми преимуществами бонусной оплаты, связанной с результатом. Возможно, наилучший вариант состоял бы в том, чтобы сохранить мотивирующий эффект оплаты по результатам, но при этом избавиться от некоторых присущих ей элементов, ведущих к образованию стресса. Например, мы могли бы предложить сотрудникам небольшие бонусы, выплачиваемые более часто. Другой компромиссный вариант мог бы заключаться в привязке размера бонуса сотрудников к результатам за более длительный период (например, бонус выплачивался бы за результаты не последнего года, а пяти предыдущих лет). Таким образом, в конце пятого года сотрудники могли бы быть уверены в том, что получат 80% своего бонуса (основанного на результатах предыдущих лет), и эффект результата текущего года оказался бы не столь значительным.

Вне зависимости от того, каким подходом мы воспользуемся для оптимизации результата, необходимо лучше понимать связь между величиной компенсации и результатом — тем более принимая во внимание человеческие особенности и склонность к иррациональному поведению.

* * *

P.S. Я бы хотел посвятить эту главу моим друзьям-банкирам, которые постоянно «наслаждаются» моим мнением относительно их зарплаты и тем не менее желают продолжать общение со мной.

Недавно мне довелось лететь из Калифорнии. Моим соседом в салоне самолета оказался мужчина делового вида чуть старше тридцати лет. Когда я садился в кресло, он улыбнулся, и мы обменялись традиционными жалобами о том, что кресла в самолетах становятся все меньше и вообще летать стало гораздо менее удобно. Перед тем как выключить свои iPhone, мы оба проверили почту. Когда самолет взлетел, мы начали болтать друг с другом. Разговор шел примерно так:

Он: Ну и как вам нравится ваш новый iPhone?

Я: В принципе, очень нравится. Однако я поймал себя на том, что постоянно проверяю свою почту, даже когда еду в лифте или стою на светофоре.

Он: Да, я вас хорошо понимаю. С тех пор как у меня появился iPhone, я тоже постоянно лезу в свой почтовый ящик.

Я: Никак не могу понять, помогают ли мне эти технологии делать свою работу более эффективно.

Он: А чем вы занимаетесь?

Каждый раз, когда я лечу в самолете и начинаю болтать с соседями, они задают мне вопрос о том, чем я занимаюсь, или рассказывают о том, чем занимаются сами, еще до того, как мы обмениваемся именами или какими-то другими личными данными. Возможно, это явление распространено в Америке сильнее, чем в других странах, однако я заметил, что путешественники, которым довелось провести рядом какое-то время (и которые расположены к разговору), часто начинают говорить о своей работе раньше, чем о хобби, семье или политике.

Мой собеседник рассказал, что работает менеджером по продажам в компании SAP — известном производителе программных продуктов для автоматизации систем управления (я немного знал об этой технологии, потому что, когда на нее решил перейти MIT, моему бедному ассистенту пришлось ее осваивать). Мне не особенно интересно обсуждать плюсы и минусы SAP, но постепенно энтузиазм собеседника охватил и меня. Было похоже, что он действительно любит свою работу. Я чувствовал, что в работе выражалась его личность, — и, возможно, поэтому работа для него была гораздо важнее многих других вещей в жизни.

На интуитивном уровне большинство из нас чувствуют глубокую взаимную связь между личностью и трудом. Дети размышляют о том, кем хотят стать в будущем (пожарными, учителями, врачами), а не о том, сколько денег они будут зарабатывать. У взрослых американцев фраза «Чем занимаетесь?» стала таким же неотъемлемым элементом знакомства, как полузабытая фраза «Как ваши дела?». Это дает основания предположить, что из способа заработать себе на кусок хлеба и крышу над головой работа превратилась в неотъемлемую часть личности. Мне представляется, что огромное количество людей, по крайней мере тех, с кем мне доводилось общаться в самолетах, гордятся своей работой и находят в ней немалый смысл.

В противовес этой связи между работой и личностью классическая экономическая модель трудовых отношений обычно описывает работающих мужчин и женщин как крыс в лабиринте. Предполагается, что работа должна их раздражать, и крыса (то есть человек) старается предпринять минимальное количество усилий для того, чтобы получить свою пищу, а все остальное время лежать с набитым брюхом на солнышке. Однако если работа придает нашему существованию смысл, то что мы можем сказать о причинах, по которым люди хотят работать? и какую связь в этом случае можно провести между мотивацией, смыслом работы для личности и производительностью?