Грише вдруг нестерпимо захотелось отлить. Перед тем, как всё остальное. Заниматься поиском клозета было некогда. Гриша отошёл в темень, длинно облегчился вниз, за борт. Оказалось — там не море. Другая палуба. И два матроса. Матросы были разгневаны не на шутку — он нассал им прямо на головы. «Иди сюда, — сказали они ему. — Спустись на минуточку. Мы тебе пиздюлей надаём».

Тут начинается самое интересное. Что сделал бы подвыпивший русский парень? 1. Он скрылся бы во тьме от стыда, не забыв о даме. 2. То же самое, забыв о ней. 3. Выматерился бы, чувствуя свою недосягаемость. 4. Сказал бы матросам нечто такое, отчего — слово за слово — рукопашный бой был бы неминуем. Может, очнулся бы за бортом, среди рыб. 5. Он свернул бы содеянное на даму.

Все варианты исчерпаны. Но еврей, он на то и еврей. Он пошёл не таким путём. Нетвёрдой походкой, галантно извинившись перед дамой, он спустился вниз, несмотря на нелюбезные слова и угрозы, сыпавшиеся на него со стороны обоссанных матросов. Спросил, где тряпка, — и подтёр. Не унижаясь и не унижая. Дама была в восторге. Но совокупления не произошло.

О немецкой любви

Нет, немецкая любовь отличается от русской. Если есть у русских антиподы, то это «не мы» — немцы. Если Россия — дама, сладкое пышное желанное, то немцы — Он, жених, покоритель сердец, мужской напор, тот, о ком думается плодотворно и приятно мечтается. Где у русских — хаос, эмоции, тёмное вино заливает голову, там у немцев — порядок, доводы, аргументы. Россия как дом похожа на жилище одинокой женщины без мужчины. Всё заросло грязью, бесхозяйственностью. У женщины нет стимула принаряжаться, мыть, чистить, убирать, стирать — всё равно никто не видит, чего зря стараться. Никто — имеется в виду — Он не видит. Возлюбленный, желанный, тот, без кого свет не мил. Остальные — не Он — не люди, ради них и стараться не стоит. Германия как дом уж слишком ухожена. Мир закостенелого, педантичного холостяка, любящего комфорт. Каждая вещь до последней мелочи на своей полочке. Предусмотрено всё. Механизм быта отточен до совершенства. Ничто живое не нарушает его, никакая стихия — будь то шалости детей, капризы озорной любовницы, разгул пьяных друзей, писающих мимо унитаза и сующих окурки в цветочные горшки. Свинство русских и стерильность немцев противоположны как две противоположности одного и того же, какого-то полового невроза, связанного с переизбытком односторонних гормонов. Им бы совокупиться…

С такой вот противоположностью, с таким вот женихом Хольгером, высоким белёсым, лысоватым, в очках, гуляла по берёзовому лесу моя подруга, тоже высокая, стройная, но без очков. Она хотела поделиться с немцем самым русским — и вот вела его в ночь, по сугробам, среди ёлок и берёз, с безумным взглядом голубых глаз. Он, видимо, струхнул. Она же вдруг предалась неприличным фамильным воспоминаниям — о своём дедушке-партизане, убивавшем всё, что в лесу найдёт немецкого. И о бабушке, очень толстой бабушке, которую русская добротная толщина спасла. Немцы решили отомстить ей за мужа-партизана. Партизана они поймать не могли, а бабушку — легко. Они повесили её на берёзе. Деревце не выдержало веса и сломалось. Её — на другую берёзу, то же самое. Немцам надоело, после очередной попытки они развеселились и оставили бабушку в покое — живой и невредимой, только берёз много наломали.

Хольгер слушал, слушал — что-то понял, что-то — нет. Потом расчувствовался. Признался, что его дедушка тоже воевал — в России и много ему рассказывал о ней. Вдруг он сжал сильно-сильно пальцы русской красавицы, даже они захрустели, в глазах появилась немецкая геттингенская поволока. «О, я ошень хорошо это знать: лубить, лубить — а потом повесить на бэрьёзе».

Они были в чём-то идеальной парой. Она обожала, когда ей до хруста сжимают пальцы, как бы в экстазе, он любил сжимать, чтоб хрустело.

О любви культуриста

Она через несколько лет смогла найти ещё более идеального партнёра. Это был юноша по имени Миша, который на её глазах взматерел донельзя. Научился съедать 11 яиц на завтрак, руки его стали по обхвату как талия средних размеров девушки, грудь могла поместиться в женские чашечки лифчика. Он был трогателен когда-то. Юный, гладкий, холёненький. Теперь он трогал воображение. Еле ходил. У него ноги с трудом носили его растренированную тушу.

С потенцией возникли проблемы, но он их компенсировал эстетикой монстриозного тела. «Есть ли порох в пороховницах, есть ли ягоды в ягодицах?» — задавала моя подруга пикантный вопрос своему возлюбленному. Ответ был незамедлителен. Её заваливали на полированный столик, и вся эта груда мяса и костей взгромождалась на её хрупкую грудь. Грудная клетка её хрустела и скрипела под натиском то ли ягод, то ли пороха, то ли ягодиц. Последнее пыталось взлезть ей на лицо. Прикрыть красоту. Оставить лишь существенное. Если это не получалось — остальное получалось очень редко, он садился на её любимую маленькую подушечку и ёрзал на ней, как победитель. Хорошо им было. Что там немец с хрустом пальцев. Хруст рёбер — вот победная песнь русского медведя! И никаких сантиментов.

Правда, Миша плохо кончил. Объевшись яйцами и специальным раскормочным питанием для боди-билдингистов, Миша внезапно озверел не на шутку. На него и раньше находило — он иногда любил впасть в немотивированную ярость. Теперь его прихватило на улице, на заснеженном Невском. Он внезапно обхватил случайного прохожего, завалил его на грязный снег и стал сдавливать, приговаривая: «Чьи в лесу шишки? Мишки! Мишки!» Бедолага не спорил с Мишкой, но последний впал в животный экстаз и сломал несчастному несколько рёбер. Родственники восходящей звезды бодибилдинга заплатили пострадавшему по 100 долларов за ребро, и на этом дело замяли.

Тайна маленького интеллигента

Саша родился в семье одиноких страдальцев и с детства был одиноким страдальцем — не ходил в ясли, не гулял один на улице. Видя других детей, он их даже щипал, не от злости, а от изумления — надо же, живой мальчик, не из телевизора, не из зеркала…

Однажды он в сберкассе взял чистый бланк и положил в карман. Зачем — неясно. Потом они с мамой отправились на детскую площадку.

Там был Сашин двойник — такого же возраста, такого же роста, тоже мальчик — и занимался таким же любимым делом — гонял голубей. Саша ужасно обрадовался, увидев своё подобие, занимающееся знакомым занятием. Дети стали гонять голубей вместе. Голуби, умные, как и подобает домашним животным, снисходительно отнеслись к погнавшимся за ними малышам, они лукаво изображали испуг, бежали мелкими шажками от детей, как бы говоря: «Ох боюсь, боюсь, боюсь, ох догонит», а когда становилось опасно, вспархивали прямо из-под детских ног, чтобы приземлиться поблизости и опять побегать с ними наперегонки, поиграть в салочки.

Сашин двойник в голубом комбинезоне устал, стал прятаться за маму. Саша захотел близко подойти, обнять своё ожившее отражение. Голубой малыш совсем испугался и не давался. Тогда Саша достал из кармана бумажку — чистый бланк и стал протягивать её голубому комбинезончику. Двойник убежал. Саша мчался за ним, поминутно заглядывая в бумажный лист. Бумажка как бы служила ему посредником в деле контакта с живым человеком.

Тут набежала целая толпа разнокалиберных человеческих детей, все они не слишком удивлялись присутствию своих маленьких подобий. Один Саша изумлялся и размахивал своей драгоценной бумажкой, словно бы стремясь воздействовать на живого человека своим бумажным законом.