— Вы знаете, о чем я собираюсь рассказывать?

— Нет! – кричит народ.

— Вот как, – говорит Ходжа Насреддин и объясняет, что в таком случае у него нет желания читать проповедь, раз народ настолько не заинтересован, что даже не потрудился узнать, о чем он будет рассказывать.

И с этим он удаляется.

Народ деревни считает ситуацию страшно неловкой и всячески умоляет его вернуться и предпринять новую попытку. Ходжа Насреддин соглашается и на следующий день вновь появляется на площади.

— Вы знаете, о чем я собираюсь рассказывать? – спрашивает он.

— Да! – кричит народ.

— Вот как, – говорит Ходжа Насреддин и объясняет, что в таком случае не хочет тратить их драгоценное время на рассказ о том, что им уже известно.

Тут жители деревни, как вы понимаете, окончательно растерялись. Несмотря на это, они пригласили мудреца еще раз. Теперь они уже основательно подготовились, составив план, как заставить его рассказать то, что он собирался. Поэтому, когда Ходжа Насреддин на следующий день предстал перед ними, они точно знали, как им действовать.

— Вы знаете, о чем я собираюсь рассказывать? – спросил он.

— Да! – закричала половина собравшихся.

— Нет! – закричала вторая половина.

Ходжа Насреддин немного помолчал, глядя на деревенский народ, а затем сказал: – Вот как, но в таком случае та половина, которая знает, о чем я собираюсь говорить, может рассказать той, которая не знает.

И с этим он удалился.

О том, является ли мой отец шведским аналогом Ходжи Насреддина, мы, пожалуй, умолчим, но он так меня запутывает, что я никогда толком не понимаю, что он имеет в виду и говорит ли он всерьез или в шутку. И хотя порой его манера развлекает, через какое‑то время она может стать немного утомительной для такого не вполне просвещенного человека, как я. Поэтому иногда я предпочитаю способ общения, принятый в семье мамы, – он куда более воодушевляющий. Там не прибегают к скрытой иронии или дипломатическим уловкам, а говорят без обиняков. Все как есть или, по крайней мере, как оно представляется данному человеку. Ибо если у тебя есть свое мнение, его следует высказывать. Независимо от того, касается оно чьей‑то неудачной прически или того, что кто‑то из родственников чуть слишком располнел. Такая форма общения, естественно, тоже иногда несколько напрягает, но во всяком случае тут не возникает никаких сомнений по поводу того, что о тебе думают. А это прямая противоположность шведскому коду беседы, когда первейшая цель, судя по всему, – ни в коем случае не обнаружить своего истинного отношения к собеседнику.

Этот феномен хорошо определил мамин брат, когда мы с ним встретились некоторое время тому назад. Он сказал, что в детстве никогда толком не понимал, что происходило дома у его друзей. Были их родители в хорошем настроении или в плохом. Радовались они его приходу или хотели от него побыстрее отделаться. По ним было не видно. Вычислить настроение моей бабушки, по его словам, было по сравнению с этим детской игрой.

— Никаких проблем не возникало. Если тебе, как только ты переступал порог, давали пощечину, ты сразу знал, что мама в плохом настроении.

В семье бабушки Хельги всегда присутствовала масса эмоций и жизнь била ключом. Их дом был вечно полон народа: люди приходили в гости, ели и оставались ночевать. Причем в таких количествах, что моя мама с сестрой и братом в шутку называли свой дом "Отель Лахманов". У них гостили родственники, друзья и покупатели магазина автомобильных радиоприемников, которых дедушка приглашал домой поужинать. И всегда, как любит говорить бабушка, оставалось много грязной посуды и велись такие громкие споры, что соседи обычно приходили убедиться, что они не дерутся.

Да, в доме маминых родителей жизнь действительно всегда била ключом. Настолько, что дедушкин отец, торговец Вильгельм Лахман, под конец не выдержал. А ведь к этому времени ему довелось повидать в жизни многое. Его магазин в Бреслау бойкотировали, а затем отобрали. Он выжил, побывав в Бухенвальдском концлагере. И за день до начала Второй мировой войны, оставив дом и все имущество, вместе с женой Хертой бежал в направлении Италии. Организовать это было нелегко. Супруги остались без денег, а доступа к своим накоплениям они не имели, поскольку немцы заморозили их счета. Бегство стало возможным лишь благодаря родственнику из США, который положил на их имя некую сумму в итальянский банк. Пара собиралась пересечь границу, забрать деньги и затем каким‑нибудь образом добраться до Палестины.

Поначалу все шло по плану. Дедушкиным родителям удалось попасть в Италию и забрать положенную на их имя сумму. Дальше получилось хуже. Оказалось, что у Херты рак, и она быстро начала слабеть.

Херта Лахман умерла в Триесте. Муж похоронил ее и отправился пешком через всю страну. Он миновал немецкие и английские воинские подразделения и наконец добрался до лагеря беженцев в Бари. К тому времени Вильгельму было почти шестьдесят лет, и как ему удалось выдержать переход длиной более тысячи километров, неизвестно. Эти истории он унес с собой в могилу. Каким‑то образом он все‑таки уцелел и отправился на пароходе в Палестину, но на границе его не пропустили, и он угодил в лагерь беженцев на Кипре. Там он просидел больше года, прежде чем дедушкиному старшему брату Георгу удалось переправить его в землю обетованную.

В Палестине Вильгельм поселился у дочери Марианны (которая сумела эмигрировать через "Молодежную алию"), но после гибели Георга ему захотелось повидаться с остальными детьми. Мой дедушка с братом Хайнцем откладывали каждую крону и в конце концов смогли привезти своего отца сюда. Швеция Вильгельму очень понравилась, и через три года, когда ему исполнилось семьдесят, он снова приехал к сыновьям. После третьего посещения, в 1956 году, ему захотелось остаться в Швеции навсегда.

Поначалу он жил у моих бабушки с дедушкой, но потом не выдержал. У них было просто–напросто слишком суматошно, даже для человека, посидевшего в концлагере и лагерях для беженцев и пересекшего во время войны Италию пешком. В результате торговец из Бреслау выписался из "Отеля Лахманов" и переехал в еврейский дом престарелых, где и прожил в тишине и покое вплоть до самой смерти.

Отсюда можно, в частности, сделать вывод, что, по сравнению с творившимся в доме маминых родителей, мы с отцом общаемся между собой довольно цивилизованно. Все на свете, как известно, относительно. Как поведение, так и голод. Однако сейчас, вопреки этому неопровержимому факту, я больше не в силах ждать и поэтому заезжаю в Кальмар, чтобы найти что‑нибудь съедобное. Оказалось, что сказать легче, чем сделать, и мы довольно долго кружим по городу, прежде чем я, наконец, паркую машину перед обшарпанной грязной пиццерией, где мы покупаем две пиццы и традиционный для шведских пиццерий салат. Отец сразу интересуется, неужто нам и вправду нужно столько еды, и я решительно говорю, что да и что это называется ланчем. Когда мы усаживаемся есть, отца осеняет, что еда, пожалуй, все‑таки неплохая вещь, и он уминает чуть больше половины пиццы. Затем звонит мама, чтобы узнать последние новости, и слышит от мужа, что мы почти непрерывно едим и что если так пойдет дальше, то мы с Лео лопнем. – ЭТО НАЗЫВАЕТСЯ ЛАНЧЕМ, – почти кричу я, после чего уставший пекарь и находящиеся в пиццерии остальные двое посетителей чуть ли не замирают и косятся в нашу сторону.