Подобно маминой маме, Рут выросла в очень состоятельной семье. Первые годы она жила в берлинском Грюневальде – районе, который еще в конце XIX века застраивался виллами и заселялся представителями немецкого высшего общества. Рут была младшим ребенком и жила вместе с тремя сестрами, братом и родителями в шестнадцатикомнатной вилле с прислугой. Семья была прекрасно интегрирована в немецкое общество. Дети ходили в обычную школу и имели много друзей нееврейского происхождения. В точности как моя бабушка, они долго жили хорошо, но в 1922 году, когда Рут было четыре года, ее отец умер, оставив маму с пятью детьми, которых требовалось содержать. В то же время все деньги семьи обесценились из‑за инфляции, что отнюдь не упростило задачу. Поначалу они держались на плаву благодаря продаже картин, драгоценностей и другого имущества. Но долго так продолжаться не могло, и в 1926 году мать Рут продала большой дом и переехала с семьей в Берлин, в семикомнатную квартиру. Там они сдавали комнаты, и в обед у них в гостиной ежедневно столовалось восемь человек. В то время в Берлине это было обычным явлением, позволявшим семье покрывать расходы на еду. Но несмотря на то, что их неофициальный обеденный ресторан почти всегда бывал заполнен, сводить концы с концами становилось все труднее. С течением времени матери Рут приходилось продавать все больше имущества и перевозить семью во все меньшие и меньшие квартиры.

Возможно, из‑за этих переездов и перемен у Рут, в отличие от бабушки, так рано открылись глаза на происходящее в обществе, и она намного раньше большинства других немецких евреев осознала, что таким, как она, здесь не место. Кто знает? Как бы то ни было, но это понимание в сочетании с желанием избежать того, что она называла "занудными воскресными прогулками с родней", послужило причиной тому, что она в одиннадцать лет вступила в сионистскую молодежную организацию, ставившую целью эмиграцию в Палестину. Дома этому шагу, по ее словам, не слишком обрадовались.

— Маме не нравилось, что я стала сионисткой, но она позволяла нам жить своей жизнью и понимала, что мне нужно окружать себя друзьями. Поэтому она дала со гласие.

После этого занудные семейные прогулки прекратились. Теперь почти все свободное время Рут проводила с друзьями по молодежному движению.

— Мы гуляли на природе и разговаривали о Палестине, – рассказывала она. – Смыслом нашей жизни стала эмиграция. Я была нацелена на нее уже в одиннадцать лет. Не хотела жить в Германии. Там было так много ненависти, еще до Гитлера. На нас плевали, кричали, что мы паразиты и что нам следует отправляться в Палестину. Хорошо помню, что рано стала думать: так жить нельзя.

За исключением сестры Ронни, почти ровесницы Рут, никто из родственников ее мнения не разделял. Все сестры и братья матери скорее качали головами, возмущаясь ее юношеской глупостью – желанием покинуть эту прекрасную страну, где жило столько поколений их семьи. Какой идиотизм! Они ведь немцы, полностью интегрированные в общество. Лучшая подруга матери Рут – немка, а у обеих старших сестер Рут, Веры и Лили, женихи–немцы. И никто в их роду не имел ничего общего с сионизмом. Нет, они решительно не понимали, почему эта упрямая девчонка хочет эмигрировать. Ведь это их дом. И кстати, объясняли они Рут, популярность нацизма скоро пойдет на убыль. Такие люди даже если и придут к власти, не смогут долго удержаться в правительстве. Злобы и ненависти на самом деле не так уж много. Надо просто потерпеть, покидать Берлин, право, незачем. А если, вопреки ожиданиям, их все‑таки к этому вынудят, то уедут они, только когда это будет совершенно необходимо. На самом последнем поезде. Рут же придерживалась другого мнения. Возможно, потому что ей не довелось застать лучшие времена. – У меня не было такой любви к моей стране, как у мамы и ее сестер, и я не сомневалась в том, что выберусь оттуда. Раз немцы не хотят знаться с нами, то и я не хотела знаться с ними.

Со временем стало только хуже. С наступлением тридцатых годов атмосфера делалась все более неприятной. Теперь уже обычные люди превращались в нацистов, а между 1932 и 1933 годами появились еще и коричневорубашечники. Для семьи Рут эскалация ненависти к евреям имела роковые последствия. Многие из их ближайших друзей больше не хотели иметь с ними дела, а жених старшей сестры Рут – Лили отвернулся от нее, поскольку она еврейка. Сестра так и не сумела пережить его предательства и в 1932 году покончила с собой.

А потом, рассказывала Рут, когда все опять думали, что хуже уже быть не может, к власти пришел Гитлер.

— Когда они захватили власть, по улицам шли боль шие факельные шествия и повсюду слышались крики:

"Смерть жидам!" Все эти людишки, с которыми раньше никто не считался, вроде привратника в нашем доме, теперь почувствовали, что могут угрожать нам. Это ощущалось повсюду.

Она рассказывала, что по мере того, как на улицах росло количество коричневорубашечников, рядовых немцев покидала смелость. Поначалу, когда еврейские магазины стали бойкотировать, кое‑кто все‑таки отваживался заходить туда и делать покупки. Но таких людей быстро становилось все меньше. По мере того как ужесточались нацистские законы, семью предавало даже ближайшее окружение.

— Тетя Хеншен и мама были лучшими подругами с детства, – рассказывала Рут. – После прихода Гитлера к власти ее братья стали нацистами, и когда мама однажды встретилась с ней на улице, она сказала, что они больше не смогут общаться. Тетя, с которой мы все эти годы дружили, теперь не хотела нас знать. Для мамы это было тяжелым ударом. Возможно, самым тяжелым из всех. Это показывает, как изменились немцы. Они всего боялись, гражданское мужество сохраняли лишь немногие. Но вся эта ужасная ситуация только укрепляла меня в убеждении, что мое желание покинуть страну было правильным.

К этому времени Рут закончила среднюю школу. Изначально ее собирались отдать в гимназию левого направления, но сразу после прихода Гитлера к власти эта гимназия закрылась, а ее директора арестовали. Поскольку мама Рут считала, что девочка в четырнадцать лет еще слишком юна, чтобы не учиться, она записала ее в еврейскую школу домоводства. – Школа была дурацкой и буржуазной, – рассказывала Рут. – Там готовили домохозяек. Мне это было ни к чему. Я хотела научиться готовить еду на сто человек, как мне предстояло в кибуце.

Она ходила в школу вплоть до 1934 года, когда ей исполнилось шестнадцать и мама разрешила ей начать готовиться к эмиграции и вступить в еврейскую организацию под названием "Гехалуц", которая устраивала по всей Германии кибуцы, где люди жили вместе и, работая, приобретали навыки, необходимые для возделывания палестинских болот. Там‑то Рут и встретилась со своим мужем Хайнцем, моим дедушкой Эрнстом, Киве и всеми остальными, кому предстояло стать моими родственниками.

* * *

Вернемся, однако, на паром, к событиям, происходящим почти на восемьдесят лет позже. Мой отец снова приходит в ресторан и доедает оставленное внуком.

Отсутствие дешевых баров, похоже, позволило ему немного поступиться принципами и повести себя чуть ближе к тому, как принято в кибуце. Стоило ему начать, как дальше все пошло по накатанной колее. Опустошив тарелку Лео, он с ходу принимается за то, что осталось от моей еды.