Сейчас мы с Чуевым сидели на колокольне и, морщась от холодного ветра, разглядывали в подзорную трубу, как движутся по узкому проселку конные егеря, оглядываясь, стараясь не пропустить притаившегося врага. И вот наконец им открылась картина, радующая глаз: у коновязей мирно стояли расседланные лошади, люди в армяках и тулупах, явно шатаясь после хорошей выпивки, сидели вокруг костров, наминая из котлов наваристую кашу. Казалось, никто из этих людей и представить себе не мог, как близко находятся французы, как пристально они наблюдают за происходящим. Решив не рисковать, посылая дополнительную разведку, капитан отдал приказ атаковать.

Если бы я лично учил его действовать согласно моему плану, пожалуй, лучше бы не научил. Что ж, у бедолаги фузилера не было шанса посмотреть фильм «Великолепная семерка». Иначе бы, возможно, он усомнился в увиденном. Я сложил подзорную трубу и повернулся к ротмистру:

– Что ж, Алексей Платонович, гости прибыли, пора бы позаботиться о фейерверке.

Чуев кивнул и направился к выходу. Однако у самой двери он вдруг остановился и повернулся ко мне.

– Что-то не так? – спросил я.

– Да как сказать, вот тут вопросик имеется.

– Я весь внимание.

– А вот скажи, Сергей Петрович, тебе их совсем не жалко?

– Кого? – в недоумении спросил я.

– Ну, кого? Французов, ясное дело. Вот, скажем, этих, ряженых. Им тут налили, накормили, в теплое одели, они уж было решили, что и война для них закончилась. И тут на тебе – снег на голову. И кто? Свои же!

– Да, так и есть, на то и расчет. А что о жалости – так нет, совсем не жалко. Ты вот, поди, рыбачил у себя в имении-то?

– Как же, случалось.

– Так скажи, тебе кого жальче было – червяка, которого ты на крючок насаживал, или же рыбу, что того червяка сглотнула?

– Эко, сравнил! Человек-то, поди, не червяк и не рыба.

– Ну да, их род подревнее нашего. Однако же и в том, и в другом случае – все твари божьи. И если Господь допускает смерть наших врагов, то, стало быть, у него есть на то свои основания.

Чуев покачал головой:

– Не пойму я тебя, Сергей Петрович: то ты ребятенка мелкого спасаешь и тебе нет дела до того, француз он или турок, а здесь этакую ораву пленных под сабли подставляешь и глазом не ведешь.

– Да, так и есть. И до окончания войны глазами водить не намерен. Так что уж будь добр, Алексей Платонович, не оплошай там с фейерверком.

– Страшный вы человек, князь.

– Не без того, – уже вслед ротмистру тихо проговорил я. – Справедливость вообще страшная штука.

Я гляжу, как готовятся к атаке конные егеря, как сабли их слитным единым движением покидают ножны. Сердца наполняются радостным предвкушением атаки. Красивое слово – атака, от звука его сердце начинает стучать чаще, кровь быстрее несется по жилам и голову дурманит пьянящее чувство смертельной угрозы. И зрелище красивое: цветные мундиры, несущиеся галопом кони, блеск сабель… Этакий себе затяжной прыжок в неизвестность. Быть может, твой последний час, но даст бог, все же не твой, а неведомых тебе чужаков. И сабля в руке становится едва ли не волшебным талисманом, и блеск ее стальной полосы радует глаз не меньше, чем созерцание обнаженной красотки.

Вот такое вот кровожадное животное человек. Да что там животное, оно просто охотится, стараясь не подставлять свою голову, или же состязается за право размножаться. Но тут уж чистый спорт, и только хомо сапиенс наполняет бойню возвышенным смыслом и радуется, глядя на орудие убийства, норовя при малейшей возможности пустить его в ход.

Я страшный человек? Конечно, страшный, поскольку все это понимаю, осознаю лучше прочих и все же действую, без малейшего зазрения совести выжигая огнем нечисть с родной земли. Я видел глаза дьячка, оставленного стеречь церковь до лучших времен, когда мои парни затаскивали на колокольню вязанку штуцеров. Когда б мог, он бы непременно изгнал из дома Божьего нехристей и басурман, однако мои «интербригадовцы» не понимали его причитания, да и не слишком обращали на них внимание. У них был приказ. Теперь возле резной балюстрады аккуратным рядком стояли заряженные винтовальные ружья, и верный Кашка стоял чуть поодаль, готовый после каждого выстрела принимать оружие из моих рук и заряжать его заново.

Егеря готовились к атаке на ряженых, еще вчера топавших по дороге к Смоленску в надежде отыскать там еду и тепло. Нынче им этого было предоставлено с лихвой. Впервые за последнюю неделю пленники наелись от пуза и упились от вольного, так что вряд ли смогли бы оказать достойное сопротивление, даже если бы ружья, стоявшие неподалеку от них, не были между собой связаны и у лжепартизан имелись к ним заряды. Как ни крути, спасения ждать им было неоткуда.

Впрочем, как и мне.

Мне вспомнился разговор с Дедом незадолго до моей отправки сюда.

– Возвращения нет и не будет, – глядя с холма на зубчатую кромку леса, освещенную закатным солнцем, сказал он. Дед всегда умел найти слова поддержки. Впрочем, в тот раз он даже не поглядел на меня, должно быть, в его устах это было самое прочувствованное и душевное прощание. И он не хотел, чтобы я видел, как ему трудно дается обычное его невозмутимое спокойствие. – Ты это понимаешь?

Я это понимал.

– Жаль, подмога не пришла, подкрепление не прислали, – процитировал я.

– Верно, – кивнул Дед. – И не пришлют. Сможешь выполнить задачу, единственной наградой тебе будет чувство выполненного долга. Потому что даже там никому не сможешь ничего объяснить и рассказать.

– А если Старцы все же ошибаются? – От моего вопроса несло крамолой, как от самогонного аппарата сивухой. Но я знал, что с Дедом, тем более в этот час, я могу говорить откровенно, как там: «Аве, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя!»

– За тобой последнее слово. – Мой собеседник четко расставил все имевшиеся точки над ё. – Старцы, что могли, сделали, их расчеты, соображения, планы тебе известны. Можешь следовать им. Если нам когда-то придется встретиться в аду, с чистой совестью заявишь: «Я выполнил приказ наилучшим образом». Впрочем, кому я это рассказываю?

– Верно, – чуть заметно усмехнувшись, кивнул я.

– Можешь действовать в заданном направлении и выполнять поставленную задачу так, как сочтешь нужным. Последнее слово за тобой. Так что думай, когда открываешь рот.

Егеря наметом вылетели на единственную улицу села, лишь в последний момент заорав победное: «Vive l’Empereur!» Хорошо вошли, галопом, не давая расслабившемуся противнику схватиться за оружие. Те в ответ тоже начали кричать, и, как ни парадоксально, вовсе не «за матушку Россию и царя-батюшку». От такой незадачи егеря смешались, плотно сбившись на довольно узкой для нескольких десятков всадников улочке. Я скомандовал Кашке ударить в колокол и, прицелившись, всадил пулю в голову молоденького офицера, командовавшего егерями.

И вот тут началось светопреставление. В сгрудившихся конников из-за заборов полетели зажженные гранады, частой скороговоркой ударили ружья. Со злобным визгом из-за церковной изгороди грянула картечь. Зажатые между заборами всадники пытались было вломиться во дворы, но там их встречали штыки и вилы. К тому времени, когда гусары Чуева, обойдя Татиново, ударили в тыл, перекрывая егерям возможность отхода, отходить, по сути, уже было некому, отряд был истреблен до последнего человека.