Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как я узнал в ту ночь, слух о немцах и их бесчинствах был только слухом. Проклятая ведьма не знала мужчин. Она была пьяницей – это так. Но она была к тому же еще старой девой.
XIII
Мне десятки раз снилась эта черная свадьба. Потому эндоастос в моем случае вполне оправдан. Я и впрямь не знаю, где именно была явь – тогда, той ночью, – а что затем добавил к ней сон. Все снова толпились у гроба старухи. Я был как-то оттеснен и даже забыт – и тут Тоня опять схватила мой рукав и уже решительно направилась со мной к двери. Может быть, Платон Семеныч и окликнул ее – или меня, – но мы не обернулись. На дворе луна была уже высоко и ровно светила по всему подворью. Резные тени лежали повсюду, как палые черные листья в ноябре. Тоня тотчас сняла с моего пальца кольцо и спрятала где-то на своем платье.
– Откуда у вас голуби? – спросил я, вспомнив вспугнутую мной стаю. Но она не ответила. Мы перешли двор, миновав аллею, и уже безо всяких тропинок углубились в тень ив. Скоро я понял, что идем мы к сараю. Он уже белел рядом – и вот Тоня отвалила визгливую и кривую его низкую дверь.
– Входи, – велела она. Она чиркнула спичкой – не знаю, откуда взяла она спичку, – и я увидел перед собой грязную камору с глиняным полом, усыпанным золой, поленницу в углу, такую старую, будто ею не пользовались уже много лет, с серым бревном поперек и кусками мшистой коры сверху, а рядом дробину, шаткую лестницу у стены, ведшую, верно, как и у нас, на чердак.
– Лезь, – велела опять Тоня. Спичка погасла, кое-как я залез наверх и очутился на сеновале. Тоня поднялась следом, с новой спичкой в руке, на сей раз осветившей грязное сено и посреди него – раскинутую вместо подстилки широкую казацкую бурку с рваными рукавами и капюшоном вверху. Все это было сыро, густо напитано водой, и тлен коснулся уже всего тут: пахло погребом или склепом. Белые пятна селитры вперемешку с плесенью образовали на скошенных балках словно бы арабеск. Луна лила свой свет сквозь проломы в крыше, и тут спичка не была нужна.
– Что мы здесь?.. – начал я было, но Тоня опять зажала мне рот. Я ощутил на губах солоноватый вкус ее ладошки. Я замолчал, она же, присев на корточки, стала меня раздевать, причем я, помню, пробовал сопротивляться, но снова был оборван решительно, с первых слов. Затем она разделась сама. Но теперь это было не так, как в лодке. Тогда она просто вскидывала вверх платье, теперь же, словно в полусне, медленно расстегнула крючки на груди и на шее, распустила пояс – платье упало кольцом у ее ног – и так же медленно, томно сняла с себя трусы и носки. Я совсем продрог, ожидая ее. Голые, мы стояли друг перед другом, посреди бурки.
– Теперь ты мой муж, – тихо сказала она.
– Почему? – спросил я, дрожа всем телом.
– Потому что отныне она – это я. Понял?
– Нет.
Я и впрямь ничего не понимал. Но Тоня не думала объяснять. Вместо того она велела мне лечь – и сама легла рядом. Мы обнялись – кое-как, неуклюже, хотя она была совсем теплой. Удивительно: я сам тоже сразу согрелся в ее руках, и даже влажный испод бурки, шершавый и колкий, больше не досаждал мне. Я, впрочем, совсем не думал о нем и не знал, что нужно делать. Нам было по десять-одиннадцать лет, и, вероятно, нам этим вовсе не следовало заниматься… Наконец я овладел ею. Она вскрикнула, но не разжала рук, даже локти ее стали словно бы тяжелей у меня на бедрах.
– Запомни, – шептала она. – Покойниц нельзя трогать. Дома согрей печку. Приложи к ней ладонь. Потом не мой, спи до утра. Потом – потом что хочешь…
Голос ее стал невнятен. Она шептала, уткнувшись лицом мне в плечо. Я был весь в поту и снова мерз.
– Я не трогал старуху, – сказал я.
– Нет. Ты трогал меня.
Внезапно глухой далекий стук послышался с улицы. Казалось, где-то колют дрова.
– Что это? – спросил я, подняв голову.
Она ответила: «щось роблют», – так мне показалось. Она словно уже дремала и шептала во сне. Но тут же я понял, что это не так: она не говорила со мной никогда по-малоросски, и глаза ее были открыты. Я повторил:
– Что-то делают? Да?
– Да! Да! – вдруг вскрикнула она громко и, дернувшись, освободилась от меня. В свете луны я видел ее искаженное лицо.
– Потолок! Потолок рубят, дурак! – крикнула она мне, дико на меня глядя. Безумие было в глазах ее.
– Потолок? Какой потолок?
– Для ведьмы! А ты не знал? Она не может уйти, она все еще здесь! Беги скорей! Беги же! Сейчас она выйдет – и тебе конец!
Ком одежды оказался у меня на коленях.
– Божевильна! – в ужасе заорал я. И вдруг тугая пощечина обожгла мне скулу. Потом Тоня метнулась к лестнице – голая, как была, – и нырнула в черный лаз.
Не помню, как я сбежал к реке. Сарай остался позади, в усадьбе снова горели окна, и тот же стук, мерный и сильный, шел оттуда сквозь отверстую дверь. Он стих лишь тогда, когда я сел в лодку.
Вряд ли я когда-нибудь еще так греб, как в ту ночь. Мне казалось, минуту спустя я уже был на кладках. Я занозил ногу – я забыл обуться, – но все же поднялся наверх, в дом. И тут меня ждал сюрприз.
Светало. Желтая скучная луна ползла к горизонту. Она казалась вырезанной из жести крышкой от плоской банки: в таких, как и в кадках Артема, хранили сельдь. И этим же желтым,