– Наверное, не все. Только самые известные образы: Аллегория сна, Богоматерь, Елена Прекрасная…

– Надеюсь, ты понимаешь, почему Елена? – И снова этот прищуренный взгляд и напыщенность: попробуй только не ответь утвердительно.

– Она ведь русская. Это ее настоящее имя. Мое имя тоже популярно в России. Так сказала мой учитель живописи.

– Возможно. – Дали резко оборвал признания девушки. – Елена в любом случае звучит гораздо интереснее, чем Анна. Но ей и Елена не годилось. Казалось простым и ничего не значащим. Хотя на самом деле его значение ей подходило чрезвычайно. Особенно в моем восприятии. Елена в переводе с греческого – светлая. Она и есть мой светлый ангел. Но она предпочла называться праздником. И разве можно упрекнуть в этом желании ту, которая превратила твою жизнь в этот самый нескончаемый праздник? Позволила творить, придумывать, воплощать? В моем Театре-музее обязательно будет отдельный зал для полотен, для которых позировала моя Гала. Если, конечно, я все же решусь на оригиналы. Но даже если там будут копии, они будут прекрасны. Я даже знаю, как назову этот зал – «Зал Сокровищ». А как по-другому, если там будут храниться самые ценные для создателя экспонаты? Да, он станет моей шкатулкой для драгоценностей, весь будет обшит красным бархатом. На центральном месте будет представлена «Корзинка с хлебом»[19]. Это самая выдержанная с точки зрения геометрии моя картина. И знаешь что? За эти годы корзинка превратилась в корону, а хлеб достиг компактности локтя или носорожьего рога. А справа и слева от «Корзинки…» будет Гала. Справа «Гала со спины, смотрящаяся в невидимое зеркало», а слева разместим «Атомную Леду». Ты понимаешь, о каких картинах я говорю? Не путай первую с ее более ранней версией, которую я написал в сорок пятом: «Моя жена, обнаженная, смотрит на свое тело, ставшее лесенкой, тремя позвонками колонны, небом и архитектурой». Гала справа, Гала слева, в центре ее любимая картина: что может быть лучше? В этом и заключается наиправильнейшая из геометрий, наивысший из смыслов.

Художник замолчал, обдумывая сказанное с выражением полного удовлетворения на лице. Молчала и Анна, вспоминая картины. В художественной школе были альбомы, которые представлялись ей волшебными книгами. Каждый раз, когда она листала живописные страницы с иллюстрациями, у нее возникало ощущение прикосновения к чуду. Ей нравились мастера Возрождения, в школе объясняли, что без их появления, без становления их великого мастерства живопись никогда не достигла бы такого потрясающего многообразия, коим была полна теперь. Искусство Ренессанса позволило себе отойти от канонов и практически осветило путь течениям, возникшим намного позже: импрессионизму, кубизму, поп-арту, модерну и, конечно, сюрреализму. Анна с почтением рассматривала работы Да Винчи, Боттичелли, Рафаэля, но всегда признавалась самой себе, что работы «последователей» ее пленят намного больше. «Кувшинки» Моне казались ей настолько живыми, что она буквально ощущала их влагу, проводя пальцами по глади книжного листа. «Девочка на шаре» Пикассо вот-вот должна была спрыгнуть и улыбнуться Анне. А «Атомная Леда» воспарить вместе с лебедем, который непременно заденет Анну своим крылом.

Перед глазами девушки возникла картина и текст с описанием, который она читала неоднократно, пытаясь понять, насколько необъятно воображение человека, совмещающего на своих картинах несовместимое. В центре холста один из мифологических сюжетов, которые так пленяли художника: обнаженная Гала в образе Леды – правительницы Спарты – и за ней принявший форму лебедя Зевс. Атомной же Леда стала потому, что работу над картиной художник начал в сорок пятом году после того, как США сбросили атомные бомбы на японские города. Вдохновение художник получил, конечно, не из-за сброса бомб, а из-за обилия информации о том, что частицы атома всегда разделены пустотой и никогда не соприкасаются. Именно поэтому все предметы на картине – линейка, маленькая красная книга, яичная скорлупа, пьедестал Галы, она сама – висят в воздухе на расстоянии друг от друга. А цвета картины очень мягкие и теплые. Оттенок голубой воды контрастирует с оранжевым и охрой на переднем плане. Горизонт воплощен зелеными красками. Красивая картина…

– «Атомная Леда» – мой первый шедевр. – Голос художника просочился в сознание Анны. – Мне исполнилось сорок четыре, когда я закончил работу. Самое время для создания наконец чего-то особенного, ты не находишь? А «Атомная Леда», несомненно, шедевр. «Насколько я знаю – а я верю, что знаю наверняка, – в «Атомной Леде» море впервые изображено не соприкасающимся с землей, так, будто вы можете просунуть ладонь между морем и берегом и не намочить ее. Так, по-моему, проецируется на плоскость воображения один из наиболее таинственных и извечных мифов о происхождении человеческого из соединения «божественного и животного», и наоборот»[20]. А, вообще, это ностальгическая картина. Я хотел прокричать миру, как скучаю по своей родной Испании, поэтому и наградил море скалами родного Кадакеса.

«Ах да, – вспомнила Анна. – На заднем плане там определенно скалы».

– А вот «Гала со спины…» – это совсем другой Дали, ты не находишь?

– Ну, конечно! – Девушка была счастлива. Художник выражал или по крайней мере изображал неподдельный интерес к ее мнению. Хотя в данном случае оно было вполне очевидным. Трудно представить себе две более непохожие друг на друга картины, чем та, что наполнена многочисленными смыслами, разнообразными цветами, обилием предметов и сюжетов, и та, что являет собой лишь простое изображение обнаженной женщины со спины.

– Знаешь, я должен признать свою неправоту. – Дали поерзал на своем пиджаке, будто хотел показать, насколько ему неудобно говорить об ошибках. – Все-таки я должен благодарить Мадрид не только за дружбу с Лоркой. Было и в «Сан-Фернандо» кое-что полезное. Искусство изображения драпировки там преподавал божественный Хулио Ромеро де Торрес. Если бы не его уроки, вряд ли мне удалось бы с такой геометрической точностью построить на картине складки простыни. Ей-богу, те, кто считает математику чуждой живописи, непроходимые глупцы, ибо я не встречал наук, более тесно переплетенных между собой. – И он стукнул кулаком по земле, подтверждая серьезность высказывания.

– А что еще будет в «Зале Сокровищ»? – В Анне вновь проснулось любопытство к задуманному художником детищу. Дали так живо описывал будущее, что девушке не составляло никакого труда воочию видеть зал и картины, украшавшие стены красного бархата, и даже посетителей, неторопливо перемещающихся от полотна к полотну и тщетно старающихся разгадать тайны художника.

– Ну, конечно же там будет «Галарина»! Я начал ее в сорок пятом, как и «…Леду», и писал три года по три часа в день. Я назвал ее так потому, что Гала к этому времени стала для меня Форнариной Рафаэля. Раньше я писал Гала с двумя бараньими отбивными на плечах, что намекало на мое желание проглотить ее. Но в «Галарине» она заняла высшую ступень пьедестала и превратилась в корзинку с хлебом.