– Поезд через двадцать минут, но я бы на твоем месте повременил, – посоветовал за ее спиной уже хорошо знакомый голос.

Анна густо покраснела (Господи! Он пришел за ней! Невероятно!), но упрямо ответила, не оборачиваясь:

– Мне надо домой. Я не могу остаться дольше.

– Я бы пришел раньше, но пришлось задержаться в кафе в ожидании, когда мой посыльный решит все твои проблемы.

– Мои проблемы? – Анна повернулась к художнику. Дали смотрел на нее с видом человека, который сделал тебе невероятное одолжение, а ты – неблагодарный – не оценил его усилия должным образом.

– Я бы не стал тебе помогать, – продолжил художник, ничуть не тушуясь, – если бы не хотел, чтобы ты осталась. Видишь ли, Дали увлечен проектом. А когда Дали увлечен, ничто не должно ему мешать. Дали начал рассказывать и желает рассказ завершить. И никто не смеет ему в этом мешать.

Все это было смешно, неправдоподобно, даже в какой-то степени дико. Любой нормальный человек был бы просто обязан поставить этого напыщенного индюка на место. Но Анна была уверена, никто не решился бы. И она не решилась. Художник открыто говорил, что решил помочь ей каким-то образом не из сочувствия или доброты душевной, а лишь оттого, что в данный момент ему хотелось продолжить общение. И весь мир просто обязан был подождать.

Он стоял, опираясь на трость. Щеголеватый костюм, ничуть не помятый ни сидением на траве, ни хождением по жаре. Белоснежная рубашка без единого следа красного вина или вишневого компота. Тщательно завязанный галстук и лихо подкрученные, напомаженные усы. Напыщенный франт и ничего больше.

Ничего? Перед Анной словно возник альбом с иллюстрациями работ этого франта. Нет, «ничего» это совсем не о нем. Напыщенный франт и еще целый мир – вот подходящее описание. А разве можно отказаться от целого мира?

– Как? – все еще с некоторым сомнением спросила Анна. – Как вы решили мои проблемы?

Дали брезгливо поморщился, будто осознание того, что он кому-то помог, было ему неприятно:

– Попросил приятеля проведать твоих, узнать, как там и что.

Девушка молчала, ожидая продолжения. Художник постучал тростью по асфальту. Губы его все еще кривились в какой-то обиженной усмешке, но взгляд уже стал серьезным и сосредоточенным.

– Почему ты не сказала, что отец – инвалид?

Анна лишь развела руками:

– Вы не спрашивали.

– Допустим. Но ты меня тоже ни о чем не спрашивала.

– Разве вам интересно? – вырвалось у нее как-то само собой. Анна даже спохватиться не успела. Но в конце концов она имеет право спрашивать. Только что он не замечал ничего и никого вокруг, кроме надуманных страданий своей драгоценной Гала, а теперь придирается к тому, что почти незнакомая девушка не вывернула перед ним душу.

– Мне? – переспросил Дали, пристально взглянув на Анну, и покачал головой: – Честно говоря, не особенно. Но это совершенно меняет твои планы.

– Почему?

Все действо напоминало какой-то сюрреализм. Ну а на что еще может быть похож разговор с величайшим из сюрреалистов.

– Потому что ты совершенно на меня не похожа.

– Определенно нет, – кивнула Анна, не понимая, однако, к чему клонит художник.

– Я всегда ощущал себя гением. Я знал, что должен спасти себя для мира. Сохранить миру Дали – это, скажу тебе, поступок, не требующий оценки. Но есть слепцы, которые считают меня предателем. Которые уверены в том, что я обязан был остаться в Испании и сгореть вместе с Лоркой в огне фашизма. Им нет никакого дела до того, что вместе со мной погибло бы огромное количество нереализованных идей, ненаписанных полотен, несозданных афиш, иллюстраций, украшений. А мой театр? У мира не было бы моего театра. И они считают это справедливым. Но знаешь, мне нет до этих жалких людишек никакого дела. Им нет дела до мирового искусства, до искусства Дали, так с чего бы мне о них беспокоиться? Я принял правильное решение. Америка была единственным спасением, единственным выходом, единственным приютом для культуры, которую Гитлер собирался уничтожить.

Художник энергично кивнул, подтверждая свою правоту, и принял напыщенно торжественный вид.

– И вот, – заговорил он с видом концертмейстера, объявляющего выход известного артиста, – в августе сорокового Дали и Гала отплыли из Лиссабона к берегам Нью-Йорка. Они начали новую жизнь, покончив с прошлым раз и навсегда во имя будущего. А ты, – он взглянул на Анну с искренним сожалением, – ты так не сможешь. Ты другая.

«Ну, конечно! Я не гениальная, и мне незачем спасать себя для мира».

– Ты – добрая, – неожиданно признался Дали, и девушке показалось, что его губы даже дернулись в трогательной улыбке.

– Я?! – Она почувствовала, что снова краснеет.

– Забыть о своих желаниях и два года надрываться на заводе ради близких – это, знаешь, ли не по мне. Я бы давно сбежал и сейчас бродил бы по Прадо в раздумьях, в каком из залов будут лучше смотреться мои еще не написанные полотна.

– Откуда вы знаете? – Анна смотрела на художника в полном недоумении. За ее спиной остановилась электричка. Люди высыпали из здания вокзала, шумно заполнили вагоны. Поезд закрыл двери и отправился в сторону Жироны. Девушка ничего не заметила.

– Неужели ты думаешь, что за столько лет я еще не познакомился с маэстро Дали досконально? – Хитрый прищур глаз и фырканье в усы.

– Откуда вы знаете про меня?

– Ах, это… Твоя матушка все рассказала моему приятелю. Какая ты замечательная, душевная, милосердная. Столько лет жертвуешь собой, забыв обо всем. Лучшей дочери и желать нельзя. Такая драгоценная деточка. В общем, все то, что обычно поют родители о своих любимых отпрысках. Хотя откуда мне знать? У меня их, к счастью, нет.

Анна была совершенно сбита с толку. Вот как? Мама на нее не сердится? Она больше не считает Анну жестокой и неблагодарной? Не думает о ней плохо? Мама любит ее? Любит так же, как любила Алехандро? Нет, наверное, все-таки меньше, но все-таки любит. Неужели?! Неужели?!

– Ну что ты ревешь?! Разве это позволительно, чтобы девица стояла рядом с Дали и так беспардонно ревела. Ты меня позоришь! Стоим тут, как две сосны на утесе, под всеобщим обозрением!

Анна огляделась по сторонам: перрон был пуст, тих и совершенно безопасен для репутации художника. Хотя ему ли беспокоиться о своей репутации? Он был бы только рад, если бы интерес к его персоне подогрели очередным скандалом. Где-то она слышала или читала известные его слова: «У меня был девиз: главное – пусть о Дали говорят. На худой конец, пусть говорят хорошо».

– Тепло, знаешь ли. А моя голова единственная в своем роде и получать солнечный удар не намерена. Так и будем стоять или все же пошевелимся и удалимся с солнцепека?

Так вот оно что! Ему просто жарко. Говорят же, что гении – они как дети. И правда.