Я сижу там очень долго, просто глядя на наш тихий дом.

В отличие от того, который я только что покинул, внутри нет никакого движения, никаких признаков какой-либо жизни. Никакого счастья.

Это место, где я вырос, но я изо всех сил пытаюсь найти какую-либо привязанность к нему, видя, что жизнь внутри еще более жалкая, чем кажется снаружи.

Это не семейный дом. Это даже не дом. Это груда кирпичей, в которой едва существует пара человек.

Со вздохом я толкаю дверь и направляюсь к входной двери, камни громко хрустят под моими ногами. Это должно насторожить любого о моем присутствии, но я сильно сомневаюсь, что женщина внутри будет в каком-либо состоянии ожидать меня.

Дрожь пробирает меня, как только я открываю входную дверь.

В доме воняет. Он несвежий, затхлый и нелюбимый.

Когда-то давным-давно все было совершенно по-другому. Но я видел доказательства этого только на фотографиях или слышал, как мои сестры говорили об этом. Время, которое я не помню. Время, которое я едва ли даже пережил. Время, которое умерло прямо рядом с сердцем этого дома.

Мы могли бы все встречаться здесь каждые две недели и притворяться нормальной семьей, но мы далеки от этого.

“Мама”, - зову я, мой низкий голос эхом отдается в тишине дома.

Не получив ответа, я делаю шаг в сторону ее любимого места и останавливаюсь в дверях, чтобы подготовиться к тому, что я могу найти.

Три. Два. Один.

“Господи Иисусе, блядь”, - бормочу я, оценивая состояние помещения, прежде чем мой взгляд падает на женщину, которая лежит на старом ковре между диваном и журнальным столиком, в окружении бутылок и иголок.

У нее бывают хорошие времена. Времена, когда она, возможно, просто сможет сдержать свои обещания привести себя в порядок и снова стать матерью. Но за этими временами всегда следует это опустошение.

Я понимаю это, в какой-то степени. Потеря - это тяжело.

Черт, я чувствую это каждый гребаный день. Я борюсь с этим каждый гребаный день. И я даже не знал ни одного из них.

С этим было трудно справиться в детстве, когда меня окружали женщины и отцы моих братьев помогали меня растить.

Но в ту секунду, когда я узнала правду, моя скорбь по человеку, которого я не могу вспомнить, но по которому скучаю, превратилась в зверя внутри меня, одержимого жаждой мести.

Каждый шаг, который я делал с того момента, был направлен на то, чтобы все исправить.

В тот день я не просто потерял своего отца. Мои сестры потеряли не только своего отца, моя мама потеряла своего мужа. Вся наша семья потеряла все. Все, что важно.

А затем снова был нанесен удар только пятнадцать лет спустя.

Это жестоко. Действительно чертовски жестоко.

Дэмиен Чирилло никогда бы не позволил нам оказаться на улице — и я бы тоже, вот почему я потребовал, чтобы меня привели в Семью гораздо моложе, чем, я уверен, ему хотелось бы. Но я ни за что не мог сидеть сложа руки и смотреть, как все вокруг меня превращается в пыль.

Перешагнув через все, отбросив пару бутылок в сторону, я подхватываю почти невесомое тело мамы на руки и поднимаю ее с пола.

Она не издает ни звука, кроме своего неглубокого, хриплого дыхания, когда я провожу ее прочь от беспорядка и поворачиваю к лестнице.

Я делал это так много раз, что теперь могу отстраниться от ситуации, монотонно проходя этапы уборки, переодевания ее отвратительной одежды и укладывания ее в постель.

За все это время она не издала ни звука, и когда я сажусь на край ее кровати и держу ее холодную руку в своей, все возвращается с удвоенной силой, и мое сердце падает в желудок.

Достав телефон из кармана, я звоню, как всегда, когда она в таком состоянии.

“Снова?” - грохочет глубокий голос на другом конце линии.

“Да. Не могли бы вы…”

“Я уже в пути, мальчик”, - говорит доктор Рози, сочувствие сочится из его голоса.

“Спасибо”.

Я оставил входную дверь незапертой раньше, чтобы он мог сам войти, поэтому я оставляю маму и направляюсь в свою комнату.

Он заполнен всеми моими вещами, за вычетом большей части моей одежды, которая теперь живет в гостевом доме Тео, но я все равно не чувствую, что это место, которому я принадлежу.

Полки заставлены футбольными трофеями, в основном теми, которые мне приходилось праздновать в одиночестве.

София и Зои, мои старшие сестры, сделали все, что могли. Но теперь они ушли и устроили свою жизнь сами, за что я не могу их винить. Я тоже не хочу здесь быть.

Раздеваясь, я направляюсь в душ. Включив его на полную мощность, я жду, пока поднимется пар, прежде чем встать под обжигающий поток воды в надежде, что боль отвлечет меня от всего, что происходит внутри.

Прижимая ладони к плитке, я опускаю голову, отчаянно пытаясь придумать план, что-то, что утолит эту жгучую жажду мести, которая не утихает.

Я мог бы просто посмотреть на маячок, найти дом и подойти с пистолетом.

Но это было бы слишком легко, слишком безболезненно.

Я страдал почти восемнадцать лет. Одна пуля в голову кажется слишком милосердной после всего, через что он заставил нас пройти.

Это должно быть лучше, чем это. Вот почему я начинаю с его дочери.

Он пытался защитить ее все эти годы назад, так что я не сомневаюсь, что в наши дни это его главный приоритет.

В конечном счете, если я сломаю ее, я погублю его. И это именно то, что мне нужно. То, чего я жажду.

К тому времени, как я принимаю душ и натягиваю чистую одежду, доктор Рози разговаривает с мамой в ее комнате — хотя я ни на секунду не думаю, что она действительно слушает.

“Привет”, - говорю я, заходя в комнату и обнаруживая, что она подсела на какие-то жидкости.

“Привет, Себ”. Я ненавижу грусть в его голосе, жалость. “Дважды за столько недель”, - тихо бормочет он, как будто мне нужно напомнить.

“С каждым визитом тебе нужно будет делать на один меньше”, - шепчу я. Мы не можем продолжать в том же духе. Мамино тело сдается после многих лет жестокого обращения. Мне не нужен врач, чтобы сказать мне, чем это закончится. Мне просто нужно, чтобы мне исполнилось восемнадцать до того, как это случится, чтобы избавить себя от всей этой ерунды, связанной с необходимостью быть под чьей-то опекой.

Доктор