Он добавил:

— Приятно сражаться бок о бок с балтийцами!

Появился запыхавшийся Палкин. Лось нахмурился и строго сказал:

— Ждать заставляете.

— Прошу извинения, брился.

— Не вовремя. Наверное, парикмахерша приглянулась…

— И это есть, товарищ майор.

Все улыбнулись откровенности лейтенанта.

По дороге в штаб из коротких замечаний Лукомцева, обращенных к адъютанту, Палкин понял, что совещание под яблоней касалось операции, рассчитанной на вытеснение немцев из Вейно. Командование хотело вернуть железную дорогу Кингисепп — Гатчина.

Глава третья

1

Лукомцев и Черпаченко в тени берез сидели над картой. После вчерашнего боя, закончившегося тем, что дивизия совместно с морской бригадой выбила немцев из окончательно разрушенного Вейно и тем самым отняла у противника важнейшую рокадную дорогу, Лукомцев перенес свой командный пункт к самой станции, в эту березовую рощу.

— Не по уставу дислоцируемся, — возражал Черпаченко против слишком близкого расположения штаба к передовой.

Но Лукомцев, бывший в отличном настроении, ответил на это полушутливо:

— И человеческий мозг, майор, не случайно в голове, расположен, как бы это выразиться, в крайней точке организма, в непосредственной близости от глаз и ушей: чтобы мгновенно реагировать на восприятие. А представьте, был бы он в животе — пока туда дойдут сигналы!

Стремительный захват Вейно, телеграмма Военного совета фронта, поздравившего дивизию и морбригаду с успешным выполнением задачи, вызвали подъем во всех подразделениях.

— Заметьте, — сказал Лукомцев своему начальнику штаба, — под Сольцами противник не только задержан, по и отброшен, выбит из города. Луга держится. Мы задачу выполняем, враг не прошел. Фронт, следовательно, выровнялся. Может быть, стабилизация, а?

Осторожный в своих заключениях, суховатый, приверженец точных расчетов, майор Черпаченко на этот раз затруднялся высказать определенное мнение.

— Простите, полковник, я хочу взять вопрос несколько иначе, только с военной точки зрения. Противник наступает, углубляется на нашу территорию. От этого он не крепнет, он слабеет…

— Вы правы, — перебил Лукомцев, — он слабеет, но не потому, что влезает далеко в нашу страну и растягивает коммуникации, а потому, что мы его изматываем. Посчитайте-ка вы, любитель расчетов, во что обходится ему Вейно? А ведь это в общем плане войны — рядовой пункт!

— Так, бесспорно так. Но военный потенциал гитлеровцев…

— Я говорю — сегодняшний потенциал. В ходе войны возможна потеря еще ряда важных жизненных центров…

— К сожалению, майор, не исключено.

— А Ленинград? — тихо сказал Черпаченко.

— Не советую даже и думать так, слышите? В домах воевать будем, дворцы станут дотами. Нева, черт возьми, — противотанковым рвом! Нет, это немыслимо — Ленинград!..

Лукомцев обернулся на шаги за спиной. Подходил Палкин.

— А, лейтенант! — крикнул полковник, обрадовавшись случаю, чтобы отвлечься от того, о чем говорил Черпаченко. — Очень кстати. Мы здесь в донесении наверх хотим отметить и ваших орлов. Отлично дрались. Садитесь.

— А я как раз со сведениями о наиболее отличившихся наших людях. — И Палкин раскрыл свою полевую сумку. — За подписью комбрига.

— Превосходно, превосходно. — Лукомцев просматривал аккуратно заполненные листы с печатями. — Начальник штаба, включите в донесение целиком! Теперь задача — укрепляться и укрепляться. Станцию немцы захотят во что бы то ни стало у нас отбить. Мы перерезали им дорогу, шутка ли единственная рокада. Без нее у них никакого маневра по фронту.

— Работы идут непрерывно, — сказал Черпаченко. — Кроме боевого охранения, все копают.

— И у нас тоже копают, — вставил лейтенант.

— А главное, майор, разведка, — продолжал Лукомцев. — Разведку надо улучшать самым решительным образом. По существу, ее и нет. Разве это разведка — ползание в нейтральной зоне? Мы должны знать, что думает немец. Займитесь, майор. А вы, лейтенант, как ваши дела? Как вам нравятся ополченцы, наш мирный народ? Или для моряка пехота — явление малоинтересное?

Палкин только что думал о круглолицей парикмахерше политотдела, вел с ней мысленно разговор о том, что в жизни человека огромную роль может сыграть удачная встреча. Поэтому он смущенно улыбнулся и поспешил ответить:

— Что вы, товарищ полковник, у вас в дивизии замечательные люди!

Неожиданно по листве берез застучали крупные капли дождя. Юго-западный ветер пригнал долгожданную тучку, Лукомцев снял фуражку.

— Говорят, лейтенант, дождевая вода полезна для волос? — Он погладил ладонью свою лысую, будто полированную голову. — Как вы считаете?

— Товарищ полковник, я моряк, — скромно ответил Палкин, — специалист только по воде морской. Да вы дипломат!

Лукомцев рассмеялся.

Во втором полку людей в разведывательный взвод отбирал Баркан. Как-то рано утром к нему явился Бровкин.

— Присаживайся, отец, — пригласил комиссар, указывая на ящик из-под снарядов. — Что скажешь?

— А то скажу: не рота у нас стала, а… при Кручинине, вечная память ему, какой народ у нас был. А теперь?

— Это ты напрасно, старик, напрасно. Пополнение-то откуда пришло? С наших же, с ленинградских заводов.

— Пополнение! Его тоже не без ума распределять надо. Был у нас кулачок крепкий, те семнадцать, что из окружения вырвались, — всей роте краса. Так вы же и растрепали всех — кого куда. Ученый Фунтик, землевед, где? Связным в штабе полка. Экономист заводской, Селезнев? Опять же в штабе, у вас, переводчиком. Так и все.

— Обожди…

— Да чего ж тут! Один Бровкин остался. При новобранцах дядькой.

— Тебе и полагается учить молодых, ты солдат старый, коммунист, участник гражданской войны. Передовой человек.

— Вот я и пришел вперед проситься.

— В разведку, что ли? То-то, я гляжу, на роту начинаешь жаловаться, к чему бы, думаю. Вот в чем дело, оказывается.

Бровкин зашевелил усами.

— А годы? — продолжал Баркан.

— Что годы! Ты меня все отцом называешь. А через что? Через бороду. А мне всего-то сорок восемь. У меня сыну еще только семнадцать.

— Так это же младший!

— Ну и что такого — младший! Старший тоже молодой, вроде тебя, ему через год тридцать.

— А как старуха на это дело посмотрит?

— Что ей смотреть? Она, поди, смотрит да и говорит: тьфу, старый хрен, в тылах околачивается! Словом, комиссар, не ломай дружбу, пиши: Бровкина в разведку, иначе не уйду.

— Батькин приказ, ничего не поделаешь! — Баркан засмеялся и пометил в списке: «Бровкин».

Бровкин вышел из землянки, но через минуту вернулся, хитро улыбаясь:

— Теперь скажу тебе по секрету: не сорок восемь, а пятьдесят три мне, Андрей Игнатьевич! — ухмыльнулся и хлопнул дверью, обвалив с кровли пласт земли.

Прошло три дня. Бровкин начал уже беспокоиться, сожалея, что назвал комиссару свои настоящие годы, но тут его вызвал командир роты и сказал:

— С вещами в штаб полка. Будь здоров, жаль расставаться с тобой, Бровкин, но приказ!

Баркан встретил улыбкой:

— Ну, батька, пляши!

— Письмо?

— Чище. Позови-ка, — приказал комиссар связному, — позови-ка Димку.

— Сын? —