Кир поправляет мой шарф, завязывая его узлом под подбородком.

— Не сердись на меня. Не сегодня. Что бы ты хотела съесть?

Мы оба голодны, мой ребенок и я, но я молчу. Впервые в жизни я действительно разозлилась на Кира. Я отворачиваюсь от него и начинаю слушать Биарда.

Стоя на шкуре тигра-людоеда, на которого он когда-то охотился в джунглях Мазандарана, он перечисляет сегодняшнее меню, состоящее из аппетитных и не очень блюд: овечьи мозги и потроха, печенка и яичница, горячий кебаб с луком и свежим овечьим жиром.

Кир заказывает барбари, горячий хлеб и табризский сыр со сладким чаем. Я откидываюсь на подушки. У меня уже текут слюнки.

Прежде чем я успеваю проглотить последний кусочек хлеба со сладким чаем, Кир достает карманные часы, чтобы посмотреть, который час. Я чувствую, как от него пахнет табаком и кардамоном, который он жует, чтобы отбить запах, исходящий от его клиентов, — как он говорит, запах лжи и обмана. Под глазами у него образовались круги, а вокруг губ залегли складки.

— Я устал после долгого пути домой, — говорит он, отодвигая от себя нетронутую тарелку.

Он несет меня наверх назад так, словно я сделана из драгоценного хрусталя. Он пересекает каменистую дорогу, скользкую площадку, короткую, вымощенную гравием тропинку к нашему дому, отпирает ворота, широким шагом идет по саду, укрытому искрящимся снегом, и поднимается по трем ступенькам крыльца. Его губы касаются моего живота. Блеск в глазах делает его моложе тридцати двух лет, когда он гладит мою грудь, раньше казавшуюся мне такой маленькой, и плоский живот, который становится больше чуть ли не с каждым часом. Пожалуй, сегодня утром в нем пустили корни новые артерии, которые соединяют его с нашим пока еще нерожденным малышом.

— Это мальчик. Назовем его Илия.

— Девочка тоже неплохо, — отвечаю я. — Ты скажешь мне, что собирался сделать со своим бриллиантом, если я пообещаю подарить тебе сына?

Он зарывается лицом в мои кудряшки, покусывает меня за мочки ушей. Его язык скользит по моей шее и останавливается во впадине ключицы.

— Мы поговорим завтра. Обещаю. Рано утром мне надо быть в городе. Ты еще будешь спать. Спокойной ночи, юнам.

— И кто же это занимается делами в такую рань?

— Короли. — Он горько улыбается. — На закате. На рассвете. В любой момент, когда чувство вины не дает им уснуть.

— И в чем они чувствуют себя виноватыми?

— Ты даже не можешь себе представить. — Сурово сжатые губы и непоколебимое упрямство в его глазах не располагают к дальнейшему разговору.

У меня появляется мрачное опасение, что он беспокоится о нашем финансовом положении.

— Продай коня. За него можно выручить хорошие деньги.

— Нет! Только не коня. Когда-нибудь он будет принадлежать Илии. Наш сын не станет настоящим мужчиной, пока не научится обращаться с лошадьми. — Он тянет за эластичную ленту вокруг своего хвоста на затылке, и она со щелчком, ударяя его по руке, развязывается. Он морщится, проводит рукой по своим распущенным волосам. — Симона, пообещай мне, что воспитаешь нашего сына честным человеком. И научи его носить кинжал, не стесняясь.

Он отворачивается, мягкий свет падает сбоку ему на лицо, и серебряным набалдашником своей тросточки он открывает дверь в нашу спальню.

Франсуаза распахнула двери в свои апартаменты.

Симона переминалась с ноги на ногу у порога гардеробной — то была целая вселенная желания и излишеств, любви и ненависти, зависти и одержимости. Ее длинные ресницы бросали озорные тени на щеки, а веснушки на шее в свете канделябров отливали золотом. На ней были бриджи для верховой езды, высокие сапоги до колен, а к поясу была пристегнута кобура, в которой покоился револьвер.

Симоне исполнилось шестнадцать, и наконец-то ее пригласили взглянуть на «Серальо», таинственную и мистическую кровать ее матери. Она проявляла полнейшее безразличие к профессии, которую не уважала, равно как и не собиралась ею заниматься, впрочем, любопытство, вызванное знаменитой кроватью, соблазнило ее принять приглашение.

Почтовые открытки с изображением кровати продавались в концессионных киосках по всей стране. Газеты наперебой писали о чувственных и возбуждающих свойствах кровати. О том, как известный фотограф, который обычно брал за свои услуги по нескольку тысяч франков, вдруг вызвался чуть ли не бесплатно сфотографировать ее. Должно быть, его тоже замучило любопытство, решила Симона, вспоминая длительные и оживленные дискуссии бабушки и матери. В конце концов они сошлись на том, что снимок, сделанный столь известной личностью, не подрывает, а наоборот способствует повышению репутации кровати как символа плотских утех. И они оказались правы. «Серальо» приобрела широкую известность среди мужской части парижской аристократии, особенно среди тех, кому выпало счастье хотя бы разок понежиться в ее шелковых объятьях. Во времена правления мадам Габриэль слава кровати как замечательного стимулятора и возбудителя распространилась далеко за пределы Парижа, достигнув самых отдаленных городков и провинций. Когда на престол взошла Франсуаза, передаваемые шепотом легенды о мистических свойствах и атрибутах «Серальо», приправленные перцем сплетен завистливых жен и любовниц, заполонили салоны и балы, клубы и казино…

Симону приветствовали задрапированные атласом и шелками стены, декорированные изображениями фантастических птиц, роскошный шкаф с великолепными платьями, изысканная обувь и разноцветные зонтики. Ее фигурка отразилась в полированном блеске двери в дальнем конце комнаты, за которой скрывался будуар матери. От предвкушения чего-то необычного по коже у девушки побежали мурашки.

Почему все-таки кровать «Серальо» притягивала и манила ее в свои гигантские объятия? Ее взгляды отличались от идеологии Франсуазы, которая презрительно относилась к понятиям любви и замужества. Разумеется, она вольна была повернуться и выйти вон. Живя со своими матерью и бабушкой, она узнала более чем достаточно об их жизни. Будь она лунатичкой, привыкшей бродить с крепко зажмуренными глазами, даже тогда она не смогла бы не заметить постоянной атмосферы ожидания ласк и прелюбодеяния, царившей в самом замке и вокруг него. Все начиналось с грохота колес прибывающего экипажа, льстивого шепотка очередного поклонника за спиной Франсуазы в фойе, сладострастного целования рук мадам Габриэль у подножия огромной роскошной лестницы и бесстыдной лести наверху. А когда Симоне случалось проходить под окном Франсуазы, она пыталась угадать, кто из любовников бесконечно вздыхает, кто от души смеется, а кто не может удержаться от плача.

Ее сексуальное образование завершилось после прочтения одного памфлета по совету матери — по словам Франсуазы, это лишнее доказательство того, как особи мужского пола обращаются со своими женщинами. К своему изумлению, Симона узнала, что огромный пенис гигантского сухопутного слизняка застревает в самке во время полового акта, после чего она его отгрызает. Самцы львов способны совокупляться по сто пятьдесят семь раз с двумя разными самками в течение одного часа. Во время оргазма самцы пчелы домашней взрываются, оставляя свои гениталии в матке, чтобы исключить последующее спаривание. У слонов во время гона — периода сексуального бешенства, длящегося четыре месяца — наблюдается неконтролируемое мочеиспускание и образование газов, и пенис у них приобретает зеленую окраску из-за повышенной кислотности мочи.