А потом, спустя не такое уж долгое время после смерти матери, его отец женился на Эффат, персиянке-горничной Франсуазы, и его жизнь переменилась. Отец начал проводить все свободное время в обществе молодой жены. Симона стала посещать лицей и с головой погрузилась в учебу. Она больше не заходила за ним на конюшню, чтобы он предсказал ей будущее по линиям на ладони или познакомил ее с только что родившимся жеребенком. Они больше не прятались под мостом через озеро, и его уши больше не горели от рассказанных ею сплетен. Даже прадедушку Симоны, раввина, не обошли вниманием фантазии молодого конюха. Он часто воображал, как старик бродит по Большому дому, заглядывая в волшебные будуары своей внучки и мягко упрекая ее за проступки и проказы.

Впрочем, время от времени Симона находила время прокатиться верхом вместе с Сабо Нуаром и вручить ему подарки — запонки из оникса, книжку с мифами, оперный лорнет в оправе из слоновой кости, — но виделись они крайне редко. Ему было мало этих свиданий. Он начал задаваться вопросом, а действительно ли жизнь в раю так прекрасна, как о том говорят, особенно когда рай постепенно ускользает от тебя, становясь все более недостижимым. В этом доме, которым правили недоступные для него женщины, он всерьез рисковал тем, что адский огонь, сжигавший его плоть, поглотит в конце концов и его самого.

Он редко покидал поместье, боясь, что в его отсутствие может понадобиться Симоне, разве что в тех редких случаях, когда узнавал о том, что какая-нибудь бедная женщина должна отправиться на гильотину. Тогда он шел к тюрьме Ля-Рокетт, что между Бастилией и кладбищем Пер-Лашез, и, прислонившись к стене темницы, мысленно прощался с душой, которая скоро встретится с его матерью. Или же ехал в Cour d'assises[22], где проводились процессы над правонарушителями. Пристально глядя на человека, стоящего перед судьей, он чувствовал, как напрягается каждая жилка и клеточка его тела от нависшей над преступником опасности, получая таким образом встряску, которая так была необходима его организму.

А сейчас он не сводил глаз с окна Франсуазы в надежде узнать, не поддастся ли Симона, в нарушение данного ему слова, на уговоры своей матери и не ступит ли на стезю, которой шли ее мать и бабушка. Он навел свой лорнет на фасад замка с тридцатью двумя окнами. Он рассматривал их чаще и дольше, чем признался бы в том самому себе, с лорнетом или без него; и с отдаленного края поместья, и с самого близкого расстояния, на которое он только осмеливался приблизиться, но между ним и замком всегда оставался двор с наядами, в котором шестьдесят девять статуй извергали воду из своих промежностей, посылая электрические импульсы по его жилам.

Он представлял Симону в оконном проеме, раскинувшую руки в стороны, приглашающую его окунуться в ее наготу, представлял ее округлости — болезненно сладостную греховную сущность, — самую выдающуюся куртизанку из всех куртизанок, а себя — неутомимым любовником, который имел над ней власть в постели.

Уловив какое-то движение в окне, он вытянул шею. Лорнет увеличил и приблизил сияющий ореол рыжих волос Симоны над оконным карнизом. Она находилась в будуаре Франсуазы. Она поддалась искушению. Она нарушила обещание. Сердце Сабо Нуара оборвалось, замерло, и он застыл словно громом пораженный. Но вот она снова мелькнула в окне, и он пришел в себя. Оттого, что она была там, он чувствовал себя разбитым и уничтоженным.

«Grace a Dieu»[23], — подумала мадам Габриэль, закрывая глаза. Ее голубые ресницы искрились на солнце. Облаченная в перчатку рука бережно поглаживала рубиновый гарнитур, расстаться с которым у нее не было сил. На эти рубины уже положила глаз Франсуаза — и они превратились в предмет ее вожделения. Мадам Габриэль удовлетворенно вздохнула — наконец-то она снова в привычных объятиях своих садов. Тем не менее ночь, проведенная во дворце, оказалась триумфальной.

Не кто иной, как сам президент пригласил ее развлечь шаха, и это несмотря на то что свои услуги готовы были предложить многие женщины помоложе. Ей удалось безраздельно завладеть душой правителя, превратив его за одну ночь в более решительного и крепкого мужчину. Она протянула руку к солнцу, любуясь браслетом, который отбрасывал причудливые блики на ее юбку. Этот подарок она не снимала и в президентском экипаже, пока тот с грохотом катился по улицам Парижа, чтобы доставить ее домой. Она чувствовала себя слишком уставшей, чтобы приветствовать зевак и знакомых, но все-таки не настолько усталой, чтобы лишний раз не полюбоваться своими рубинами.

Мадам Габриэль хотела было погрузиться в свои торжествующие мечтания о том, какой счастливый поворот событий произошел в ее жизни, как призрак Оскара Уайльда нахально уселся ей на колени. Она испуганно вскрикнула при виде симпатичного писателя, который при жизни был беззаветно влюблен в ее грудь.

— Что с тобой произошло, Оскар? Ведь тебе всего сорок шесть, ты слишком молод, чтобы умереть.

Он бережно обхватил губами ее правый сосок, словно боялся причинить ей боль. Голос его эхом отразился от бархатной кожи ее упругой груди: «Не верь слухам, будто я умер от воспаления уха, моя дорогая Габриэль. Меня погубила другая напасть, страшнее которой ничего не было на свете».

Сердце ее исполнилось глубокой печали и тоски.

Оскар Уайльд был одним из немногих любовников, которые ей действительно нравились и чье общество было ей по-настоящему приятно. Их связь началась до того, как он встретил Бози, до того, как состоялся суд над ним, — в то время, когда он боролся со своими противоречивыми желаниями. Когда он оставил ее, чтобы предаться подлинным, внутренним сексуальным наклонностям, ей стало не хватать его романтичности и остроумия. А сейчас он забрался в ложбинку, намереваясь вкусить ее грудей и стискивая их так, словно он был все еще жив и хотел потренировать свои бицепсы.

Этого ему показалось недостаточно, он принялся уговаривать ее поскорее взять в руки дневник, и она, не найдя в себе сил сопротивляться, приступила к работе.

— Да, Оскар, мне тоже кажется, что прошлое не должно умирать. Оно должно жить. В жизни Симону может подстерегать множество неожиданностей, поэтому она должна быть готова встретить их.

Из складок платья до нее донесся тяжелый вздох Оскара Уайльда — те, кто родился с серебряной ложкой во рту, сохраняют наивность до конца дней своих.

— Мне невыносимо больно и грустно разрушать невинность и идеализм Симоны, — задумчиво промолвила мадам Габриэль, — но другого выхода нет.

У них было так много общего, у молодой Эстер Абрамович и Симоны д'Оноре. Симона обладала дикой, почти безжалостной красотой и озорным и дерзким складом ума, но в душе была бунтаркой. Она культивировала идеалистические устремления, и никому не удавалось заставить ее выбросить их из головы. Девушка воображала себя амазонкой-наездницей, хиромантом и традиционалисткой, которую интересовало лишь умение поддерживать разговор и больше ничего.