– Значит, здесь что-то другое.

– Корысть. Обыкновенная корысть. Я думаю, Стоянова собиралась получить за Василису выкуп.

– Тогда почему она засветилась?

– Не знаю. Может, случайно. А может, она вообще не собиралась возвращать дочь отцу живой… В любом случае произошло похищение, и Стоянова должна за это ответить. А Мелихова подадим в розыск…

Севастьян почему-то не сомневался в том, что вина Стояновой будет доказана. Но что же дальше будет с Василисой? Мать погибла, отец, похоже, тоже, родные о себе знать не дают. Осиротела девчонка. И еще, возможно, ей угрожает опасность.

Может, и не связан был дружок Стояновой с мафией, и потому не представлял собой никакой опасности, но из ОВД, куда привез его Шепенков, Севастьян прямым ходом отправился к Василисе.

Девушка находилась в палате интенсивной терапии, и Севастьяна пропустили к ней не сразу. Ему пришлось объяснить дежурному врачу, что девчонке угрожает опасность не только от интоксикации, только тогда его впустили в палату, где он и остался с больной до утра.

Палец выдвинулся откуда-то со стороны и прилепил к глазку видеокамеры жвачный шарик.

Это было сделано вчера. Перед тем, как Стоянова вместе с Василисой вышла из подъезда. Потому и не смогла засечь ее видеокамера в момент, когда она выходила из подъезда и садилась в свою машину.

А видеокамера как будто нарочно размещалась на такой высоте, что наклеить жвачку на ее глазок мог даже школьник. Руки бы таким техникам-установщикам поотрывать…

С видеокамерой понятно, но кто-то же должен был отвлечь и консьержку, которая могла увидеть Василису в компании со Стояновой.

Севастьян сидел в консьержной комнатке, просматривая вчерашнюю запись. Нашел нужный ему фрагмент, промотал его до момента, в котором какая-то женщина отдирала жвачку.

– Кто это? – спросил он у консьержки, которая сидела рядом и с интересом наблюдала за происходящим на экране.

– Лариса Дмитриевна это, она вчера дежурила, я ее сегодня сменила.

Вид у Ларисы Дмитриевны был недовольный, она еще и ругнулась, с брезгливостью отбрасывая жвачку.

– То есть вас, Антонина Евгеньевна, вчера здесь не было?

– Нет, не было.

– И как Ольга Сергеевна Стоянова выходила из дома, вы не видели?

– А кто это такая?

– Она работала няней у Василисы Мелиховой, в тридцать шестой квартире.

– У Василисы? Ну, как же знаю… Няней, говорите, работала? А я думала, что она хозяйка квартиры. Важная вся такая, нос до потолка, – осуждающе покачала головой маленькая, будто высохшая женщина. Лет семьдесят ей, не меньше.

Севастьян показал фотографию, снятую им с мобильника Стояновой. На одном из нескольких снимков она красовалась в одиночестве – волосы распущены, рот широко растянут в белозубой улыбке, ворот блузки щедро распахнут… Что ни говори, а выглядела она очень соблазнительно – как на фото, так и в жизни.

– Она?

– Она.

– А это кто? – Севастьян предъявил фотографию парня, которого Стоянова запечатлела на фоне фонтана «Дружба народов» на ВВЦ.

Лет двадцать пять ему на вид, может быть, чуть больше. Роста чуть выше среднего, не сказать, что атлетического сложения, но плотный, тяжеловесный. Черты лица грубые, угловатые, как будто лобзиком выпилены, но правильно подобранная прическа, казалось, сглаживала эти внешние дефекты. Приталенный пиджак поверх модной рубашки, стильные джинсы. Он явно следил за собой, но на пижона не походил. Взгляд у него не простой – не то чтобы мудрость в нем, но какой-то жизненный опыт, познать который дано далеко не каждому. Он улыбался, но выглядел при этом очень серьезно.

– Ну, видела я такого… – кивнула консьержка. – Ходил тут.

– К кому ходил?

– Ну, в тридцать шестую квартиру и приходил. Я его хорошо запомнила. Видный парень, улыбчивый, комплименты мне говорил, – зарделась вдруг она.

– К Ольге Сергеевне приходил?

– Ну да, кажется, к ней…

– Комплименты говорил?

– Ну, не то чтобы комплименты, но говорил со мной уважительно…

– Знакомиться не пытался?

– Как же без этого! – улыбнулась женщина и раскрыла рабочий журнал. – Вот, тридцать шестая квартира, четырнадцатое июля, Сорокин Тимофей Алексеевич.

– Тимофей Алексеевич? – удивленно посмотрел на нее Севастьян.

Не думал он, что ларчик откроется так просто. Этот Тимофей и в телефоне у Стояновой засветился, и фамилию свою консьержкам выдал. Или в этой простоте какой-то подвох заключен, или этому парю нечего скрывать от правосудия. Стоянова вроде не знала его фамилию, а тут пожалуйста.

– Он сам вам это сказал или вы в паспорт смотрели?

– Ну, как же без паспорта? У нас тут, конечно, не политбюро живет, но все равно люди серьезные.

– Место регистрации вы, конечно, не записываете?

– Прописку, что ли? Ну, на прописку мы смотрим. Москвичу, оно доверия больше. Но нет, адрес не записываем… Но прописка у него московская. Я тут крестиком отмечаю, если московская…

– Крестик поставили, но адрес не записали… Ладно, разберемся. Значит, он двенадцатого июля в первый раз появился?

– Ну да, тут записано. Раньше я его не видела…

Двенадцатого июля Мелихов был уже мертв, и Сорокин мог беспрепятственно гостить у него дома. Или даже устроиться на постоянное место жительства.

– Точно, раньше не видели?

– Не видела. Я бы такого запомнила… Он ведь и потом приходил. Пройдет, улыбнется…

– А Лариса Дмитриевна ничего вам про него не говорила? Ну, может, вчера его видела?

– Не знаю, не говорила… Да вы сходите к ней, я вам адрес дам, она сейчас дома должна быть. Тут недалеко.

Лариса Дмитриевна действительно была дома. И Сорокина она вспомнила. Оказалось, что этот парень появился вчера как раз в то время, когда Стоянова выводила из дома Василису. Завел с женщиной разговор, отвлек ее внимание, после чего поднялся в тридцать шестую квартиру, но вскоре вернулся. Оказалось, Ольги не было дома, о чем Сорокин и сообщил консьержке. А та даже не знала, что сказать, потому как прошляпила и Стоянову, и ее пленницу…

Севастьян позвонил Шепенкову, рассказал про Сорокина, поделился своими соображениями, после чего отправился в больницу к Василисе.

Не нравился ему Сорокин. Судя по всему, этот тип умел влезть без мыла в любую щель. Значит, он мог играючи проникнуть и в палату к Василисе, со всеми отсюда вытекающими…

За колючей проволокой человек весь на виду, а его душа как на рентгене. И днем он находится под прицелом людских глаз, и ночью. А взгляды у зэков проницательные, от них никакая мелочь не укроется. И лучше не притворяться, не изображать из себя чрезмерно крутого, а то ведь вычислят, в лучшем случае на смех поднимут, а в худшем – опустят.