Так с тех пор и живут. Два года уже. Федор забросил подружек, развил в себе потрясающую верность. Только вспомнит Лену-Аню-Варю, сразу звонит экстрасенс Оля: «Феденька, вот о чем ты сейчас подумал?». Очень мощная специалистка. Это я все к тому говорю, что сам я никакой не гладиолус.

— Терпеть не могу мужчин, выпрашивающих похвалы.

— И в мыслях не было.

— Тогда хватит прибедняться.

— Скажите честно, внешность мужчины важна для женщин?

— Конечно! В лице, в глазах должна быть порода. Бывают такие, что от одного его взгляда дурешь.

— Но я не из породистых?

— Это точно.

— А что там насчет вежливости?

— Вежливость — это награда, вы не заслужили.

— А толстый кошелек добавляет мужчине породы.

— Иногда… Стоп! Вы считаете меня продажной?

— Я считаю, что вы женщина со здравым смыслом. Сейчас это так называется.

— Скажу вам честно, Севастьян. Вы — болван!

— А вы — гусеница!

— В каком смысле? Что за странное оскорбление…

— Ну, гибкая потому что. Йога.

— А, понятно…

Мы ссорились, мирились, ссорились, снова ходили. Соседи все-таки. Иногда она брала меня под руку. Иногда, наоборот, вредничала так, хоть пиши жалобу нашему бывшему мужу Иванову. Потом все снова становилось прекрасно. Сердиться на нее дольше трех минут невозможно.

Рядом с ней я впадал в счастливый ступор. От одного ее присутствия. А иногда даже от оставленных ею следов. Недопитый ею чай, плащ в прихожей, сумка в кресле, дым свечной после йоги. Индусы этим дымом, наверное, ретушируют аромат скоропортящихся продуктов. И этот зов, низким, дурашливо-гнусавым голосом:

— Севастьян, идемте гулять!

Потом вернулся Генрих. Ненужный, лишний, отвратительно цветущий. Его не было месяц. И вдруг — нате. Катя мгновенно забыла наши прогулки, омлет, болтовню — все пропало. Стало противно спускаться в гостиную. Сидят вместе в одном кресле, целуются. Детский сад. Он привез ей бусики, боже ж мой. Стекляшки, фенечка. А она скачет по дому как дикарка, сияет. Надо будет рассказать ей историю острова Манхэттен, профуканного индейцами за такую же бижутерию. Особо отмечу, где теперь те индейцы.

Нет противней чужого счастья на руинах своего. Три выходных дня показались казнями египетскими. Генрих с Катей размножились и встречались во всех углах дома. В самых дерзких позах. Хотят целоваться — пусть валят в свою Калифорнию, думал я.

К понедельнику твердо решил — Катю нужно выслать. У меня из-за нее острое гормональное отравление. Я так долго не смогу, сгорю. Сейчас трогаю тайком ее вещи, смотрю ей вслед, шучу и мечусь, когда она не смеется. И ревную. А вчера вывел ее имя на стекле. Если мы сейчас не расстанемся, потом я сдохну.

Один-единственный звонок мог бы все исправить. Набрать Иванова, сказать:

— Забери свою мерзавку!

Но я не звонил. Будто бы из нежелания признать, что целый месяц жил в одном доме с его бывшей — и молчал. Он сразу поймет, какой я неудачник. Да и просить о помощи — «забери свою бабу» — невозможно. Стыд и позор. Пусть лучше она сама уедет.

Выживать Катю, используя методы коммунальных квартир, тоже плохо. Да и не поднялась бы у меня рука подсыпать ей соли в салат. К тому же мужчина не сможет превратить жизнь в ад так ловко, как женщина. Единственный способ — рассорить Катю с Генрихом, замутив какую-нибудь пакость. Изысканную какую-нибудь мерзость. Такую, чтобы с голубков при встрече искры сыпались.

Если они расстанутся, Катя сразу уедет. Это будет больно, но лучше так, чем та липкая мука, что тянется уже к моему горлу. Ждать нельзя, Катю надо вырвать и забыть. Иначе месяца не пройдет, как я стану пить из ее копытца.

Она уедет к океану, я стану писать, писать, писать. Буду смотреть вечерами на закат, пить приличный алкоголь и горько усмехаться. Женщиной моей отныне будет всемирная литература.

Одному, конечно, не справиться. Для хорошей подлости нужен знающий специалист. Например, доктор психологии Иннокентий Раппопорт прекрасно подошел бы. Кеша мой одноклассник. Он презирал школьную программу и во многих предметах разбирался лучше педагогов. Уроков он не делал и потому в вопросах списывания домашних заданий был бесполезен. С контрольных его выгоняли, если хотели определить просвещенность всего класса. И наоборот, сажали в центр, если нужны были результаты для министерства. Он был хром, нескладен и всех любил. Это странно, оптимизм и доброта свойственны крупногабаритным идиотам. А мелкие задохлики, — что люди, что собаки, — обычно злы. Раппопорт же считал одноклассников милыми растяпами, объектом для опеки со стороны высшего разума в его, Иннокентия, лице. Мы ему не перечили. Мы знали, в этой кривой черепушке скрывается нечеловеческий разум.

Как-то вдруг он очаровал первую красавицу школы. Она даже готовилась стать миссис Раппопорт, не замечая ни хромоты его, ни гномьего роста. Но сразу после выпускного бала сбежала с мастером спорта по плаванию. Так Кеша обнаружил, что разум не всесилен. То есть, понятно, что бога постичь невозможно, но это же женщина! Существо, управляемое гормонами и социальными паттернами. Инструкция по управлению этой комбинацией слез, волос и шелка может быть написана максимум за год, казалось Раппопорту.

Он взялся за работу. Проанализировал все истории любви со времен Елены Троянской, изучил биографии королев и проституток, составил таблицы и выяснил лишь, что никаких зависимостей нет. Поведением женщины управляет генератор случайных чисел. На ее «любит — не любит» влияют ненаучные зодиаки и лепестки ромашки.

Раппопорт не сдался. Поступил на факультет психологии, изучил теории личности, мотивы, специфику мышления и восприятия противника. Овладел трансовыми техниками, влез в головы сокурсницам и нашел там лишь моток проводов без начала и конца. Никаких причинно-следственных цепей. Оказалось, женщина не сводится к уравнению. Нет в мире закона, который удержал бы веселую красотку рядом с невзрачным, хромающим умником. То есть, ее можно на месяц влюбить, очаровать, обмануть, запутать. Но нельзя привязать навсегда. Разве что цепями к батарее. А это дохлому Раппопорту не подходит. У войны за женскую верность может быть один финал — выпитое сердце и ссохшаяся печень.

Раппопорт взял академический отпуск и три года жил сторожем при храме. Дал обет безбрачия. Синие его глаза потемнели до густо-василькового цвета. Вернулся в институт совсем другим. Никакой никогда восторженности. Прежде болтливый, он почти перестал разговаривать. Все трогал себя за нос задумчиво и опускал очи долу. Слушает, слушает, потом поднимет глаза, выстрелит синим — и снова в пол глядит. Перенял мимику духовника, видимо. Он принял мир, в котором он и женщины — не пересекающиеся множества.

Тут же в небе провернулось некое колесо. Женщинам стало любопытно, а чегой-то он такой загадочный. Его высокий стертый голос оказался гипнотическим. Трехминутная его речь на любую тему валила с ног даже тех, у кого и ушей-то, кажется, не было, сплошные ноги и ресницы. Повзводно и поротно, рядами и колоннами сокурсницы принялись влюбляться в Раппопорта. Он же теперь видел в них исключительно страсти и беды. И чем больше упирался, тем активней девки его штурмовали.