— Что за сатанята? Откуда взялися? — Разбойник, наконец, перестал грязнословить. — А, не о том теперь голову ломать надо… — Дальше он заговорил смутно, для Алёшки непонятно. — Время, время! Не до жиру, быть бы живу… Вот что, Яха. В Троицу я поскачу, хоть бы и с пустыми руками. Не я один такой, авось голову не снимут… — Голос стал тверже. — Ништо, поглядим еще! С зятьком и сестрицею после разберёмся. Коли ныне грозу пронесёт, может, всё ещё и к лучшему обернётся. А ты домой мчи. Самое дорогое тебе доверяю, сына. В деревню его вези, жди от меня вести.

— Сделаю, Боярин. А как будешь за казну-икону ответ держать?

— Перед кем? Перед Сонькой? Ей теперь всё едино пропадать. Зубы сцепит, ничего Нарышкиным не отдаст. Рада будет, что шиш им, а не Спас с червонцами. А ещё и про дитё своё подумает. Стоит ли меня наветом гневить? Нет, Соньки мне бояться нечего… Ладно, не твоего ума дело. Жги в Москву, а я вдоль берега, к Троицкой дороге.

Забряцала сбруя, — это они коней разворачивали. Ещё немножко, и спасение!

— Вот что! — громко позвал Боярин. — Если сына без меня крестить, не Софронием — Петром. Понял?

Наконец-то ускакали, слава Те, Заступница.

Долго, с трудом Алёшка выбирался наверх, искряхтелся весь.

Вытянул из люльки младенца, который, невинная душа, оказывается, сладко спал.

Ушёл с плотины попович ещё не скоро. Хоть и близко было до страшного колдовского дома, но Лёшка в ту сторону и не смотрел. Лишь на бурливую чёрную воду, в которой сгинули Илья с княгиней Милославской.

Стоял, трясся от горя и холода. Сам не заметил, что плачет в голос. От шума проснулось дитё, тоже запищало.

Так и ревели вдвоем — мальчишка навсхлип, безутешно, девчоночка жадно и требовательно.

* * *

Назавтра днём лаковая тележка, одвуконь, в приличном честному имени Никитиных посеребренном уборе, ехала к стольному городу по шумной Троицкой дороге. Места в повозке было немного, поэтому Ларион Михайлович правил сам. Рядом сидел отец Викентий в лучшей своей рясе, с умащёнными власами, расчесанной на две стороны бородой. Оба родителя были бледны, ибо провели тревожную, бессонную ночь. Сыновья их притащились домой лишь под утро, поврозь. Митька раньше, с синяком. Лёшка сильно позже, расцарапанный и драный. Оба получили своё, это уж как по-отецки полагается, но не ныли, не орали, снесли наказание по-диковинному смирно.

Разбираться, где болтались до рассвета, из-за чего разодрались и почему на себя не похожи, было некогда. Сразу после порки пришлось их мыть, чесать, следы драки белилами замазывать, наряжать в праздничное, и скорей в дорогу. До Москвы неблизко. Давай Бог к послеполудню поспеть. Сами виноваты, что некормлены остались, а выспаться можно и в дороге.

Они и правда скоро уснули, раскинувшись на тюфяках со свежим сеном и прижавшись друг к другу.

Отцы часто оглядывались, вздыхали. Спящие чада были похожи на двух кротких ангелов. Один — в нарядном алом кафтанчике, сафьяновых сапожках, сребронитяном поясе; другой — в хорошем синем армячке, вышитой по вороту рубашке.

И у помещика, и у попа на сердце кошки скребли, особенно же тосковал Викентий, боялся, что нынче расстанется с сыном навсегда. Он и давеча, когда Лёшку вервием по заднице стегал (нельзя было не постегать), руку придерживал и слезы глотал.

За повозкой, перебирая копытами, шли два коня под бархатными попонами: большой вороной Лариона Михайловича и маленькая, но юркая лошадка для Мити. Доберутся до Москвы — пересядут в седла, как положено настоящим дворянам, а в тележке поедут поп с попёнком.

Алёшка вдруг заорал во сне, вскинулся. Глаза выпучены в них ужас.

— Ты чего? — спросил разбуженный криком Митьша.

Покосившись на взрослых, попович пробурчал:

— Ничего…

Перед отъездом они еле-еле улучили миг пошептаться в закутке. Митьке мало что было рассказывать. Очнулся в предрассветных сумерках, в канаве. Побежал домой. Вот и весь сказ.

Ну а Лёшка только и успел ошарашить главным: что Илейка утоп и что о том помалкивать надо. Ни про погоню толком не обсказал, ни про то, как младенца на себе пять вёрст до Сагдеева пёр. Стукнул в ворота, положил ребёнка и задал стрекача. Дитё в батистовой рубашонке, в одеяльце с вышитыми гербами. Не замерзнет.

Сторож Алёшку видел, кричал что-то в спину, но гнаться не стал. Что объявляться — только себе хуже, мальчик еще в дороге решил. Ну их, бояр с князьями. То ли наградят, то ли живьем сожрут. Дело-то тёмное.

И про Илью лучше никому не говорить. Его теперь не вернёшь, а спрос будет с того, кто жив остался.

От пережитого за ночь сделался Лёшка, как деревянный. И не помнил, как за остаток ночи двадцать с гаком вёрст обратной дороги отмахал. Трясли его, расспрашивали, лупцевали — ничего не слышал, не чувствовал. Лишь перед глазами всё крутилась водоворотами чёрная вода. И во сне тоже приснилась…

Солнце давно уже переползло за серёдку неба, до Москвы оставалось близко.

На Яузе, в сельце Ростокине, пути аникеевцев разошлись.

Дворянам надо было дальше ехать верхами, по-вдоль речки, в Преображенское. По дороге, средь многих знатных людей, кто ныне торопился в Троицу поклониться восходящей силе, Ларион Михайлович встретил немало прежних знакомцев. От них и узнал, что почти все приказные дьяки с подьячими, с печатями, с разрядными и прочими книгами, пока Софьи не было, перебрались из Кремля в Преображенский дворец. Дьяк — он завсегда чует, в какую сторону ветер дует.

Ну, значит, туда же и Никитиным надо было везти поминок, заготовленный для-ради определения дворянского сына к хорошей службе. К седлу вороного приторочен малый тюк. В нем сорок соболей, золочёная турская чаша и пятьдесят рублей деньгами. За место в потешном полку куда как щедро. Раньше таким подношением в царские рынды попадали.

Духовным следовало ехать той же дорогой до заставы и потом всё прямо, в Китай-город.

— Прощайтеся, чада, — вздохнул отец Викентий. — Может, не скоро свидитесь. Пока вы зелены, навряд вас куда со двора выпускать станут.

Взрослые отошли, говоря о чем-то своём, а Митьша с Алёшей стояли, смотрели друг на друга исподлобья. У обоих дрожали губы. Никитин, оглянувшись, удивился.

— Обнимитесь, что вы, будто нерусские.

Обнялись.

— Как Илюху-то жалко, — шепнул на ухо другу Митя.

Тот, тоже шепотом:

— Жалко-то жалко, а давеча приснился он мне. Выплыл из черна омута, губами по-рыбьи зашевелил, будто поведать что хочет. А ничего не слыхать, пузыри одни…

И Лёшка, бледный, перекрестился.

— Брось, — укорил Митьша. — Илейка на нас сейчас с небес глядит.

Задрав головы, оба поглядели вверх. Там было хмуро, пусто.

Живали мы преж сего, не зная латыне,