Устройство общества шимпанзе, по всей вероятности, не слишком отличается от социальной структуры общих предков шимпанзе и человека. Но социальная структура человека за прошедшие 5 млн лет значительно изменилась. Так же, как физический облик менялся от обезьяны к человеку, радикальной трансформации подвергалось и социальное поведение человека: от групп, состоящих из множества самцов, как у шимпанзе, к моногамной системе. Есть все основания предполагать, что характерные перемены в человеческом поведении имеют генетическую основу — точно так же, как и физические изменения. А поведенческие изменения отражают адаптацию к меняющимся условиям среды. Представители человеческой линии покинули деревья, миллионы лет служившие приматам надежным убежищем, и научились выживать среди большего разнообразия возможностей и более серьезных опасностей. Эта чрезвычайно рискованная попытка потребовала полной перестройки стандартного социального поведения человекообразной обезьяны, и наиболее существенно изменился уровень кооперации особей.

В некоторых ситуациях шимпанзе способны к кооперации, например когда собираются в боевые группы для патрулирования границ своей территории. Но они не заходят дальше минимального для социального вида уровня, у них мало инстинктивного стремления помогать друг другу. В дикой природе шимпанзе добывают еду каждый для себя. Даже матери–шимпанзе обычно отказываются делиться с детьми, которые с раннего возраста способны самостоятельно находить пищу. Когда матери все–таки делятся, то детенышу всегда достается кожура, скорлупа или наименее желанная часть пищи [3].

В лабораторных условиях шимпанзе тоже не делятся пищей по собственному желанию. За некоторым исключением, большинство экспериментов показывает, что у шимпанзе практически отсутствуют альтруистические проявления. Если шимпанзе посадить в клетку, где он сможет достать лоток с едой для себя или с такими же или меньшими усилиями лоток, дающий также доступ к еде соседу в клетке рядом, он вытащит любой из лотков: ему просто нет дела, получит его сосед пищу или нет. Да, он прекрасно сознает, что на одном из лотков есть порция еды, которую можно будет достать из соседней клетки. Если соседняя клетка пуста и шимпанзе дать доступ туда, он обычно вытаскивает лоток с двойной порцией. Шимпанзе поистине эгоцентричны [4].

Человеческие дети, напротив, изначально склонны к сотрудничеству. С самого раннего возраста они стремятся помогать другим, делиться информацией и участвовать в достижении общих целей. Специалист по возрастной психологии Майкл Томаселло изучал такую предрасположенность к сотрудничеству в ряде экспериментов с очень маленькими детьми. Он обнаруживает, что, если дети в возрасте 18 месяцев (1,5 года) видят, как незнакомый взрослый, у которого руки заняты вещами, пытается открыть дверь, почти все немедленно бросаются на помощь. Если взрослый делает вид, что потерял какую–то вещь, дети уже с годовалого возраста охотно показывают, где она.

Есть несколько причин предполагать, что стремление помочь, проинформировать и поделиться возникает у маленьких детей «само собой», пишет Томаселло, и это означает, что такое стремление врожденное, а не выученное [5]. Одна причина — в том, что эти инстинкты проявляются в очень раннем возрасте, до того как большинство родителей начинают учить детей вести себя социально приемлемо. Другая — в том, что помогающее поведение не стимулируется, если ребенка вознаграждать.

Третья причина — то, что социальное поведение развивается у детей раньше, чем общие когнитивные навыки, по крайней мере в сравнении с человекообразными обезьянами. Томаселло проводил с человеческими детьми и детенышами шимпанзе серию тестов, связанных с пониманием физического и социального мира. Человеческие дети возраста 2,5 года не лучше шимпанзе справлялись с тестами по физическому миру, но социальный понимали значительно успешнее [6].

Главное, что есть в психике детей и чего нет у маленьких шимпанзе, — это то, что Томаселло называет совместной интенциональностью. Частью такой способности является возможность догадаться, что другие знают или могут знать, — навык, объясняемый теорией сознания (умение строить внутреннюю модель сознания другого). Но, помимо этого, даже очень маленькие дети хотят участвовать в достижении общей цели. Они активно стремятся стать частью какого–либо «мы» — группы, которая примет и использует их таланты, — и намереваются что–то делать для решения общих задач.

Дети, разумеется, имеют эгоистические мотивации, необходимые для выживания, как и любое другое животное, но мощный социальный инстинкт накладывается на их поведение с раннего возраста. Социальный инстинкт модифицируется в дальнейшей жизни, по мере того как они учатся различать, кому можно доверять, а кто не отплатит взаимностью.

Помимо совместной интенциональности, существует еще один поразительный вид социального поведения — следование нормам или правилам, общепринятым внутри группы «мы». В связке со следованием правилам идут два других базовых принципа человеческого социального поведения. Первый — это склонность критиковать и, если необходимо, наказывать тех, кто не следует общепринятым нормам. Второй — поддерживать и укреплять собственную репутацию, представляя себя как неэгоистичного и ценного приверженца групповых норм; эта деятельность может включать в себя поиски вины и недостатков в других.

Первые два типа поведения отчетливо проявляются уже у очень маленьких детей. Томаселло показывал группе двухлеток и трехлеток новую игру. Потом появлялась кукла и начинала играть в нее неправильно. Почти все дети возмущались действиями куклы, а многие открыто протестовали и рассказывали, как надо играть. «Социальные нормы, даже такие относительно малозначимые, могут создаваться только существами, вовлеченными в совместную интенциональность и коллективные представления, — пишет Томаселло, — и эти нормы играют чрезвычайно важную роль в поддержании общих ценностей человеческих культурных групп» [7].

Стремление наказывать за отклонения от социальных норм — отличительная черта человеческих обществ. В принципе оно чревато большим риском для карающего. В племенных или охотничье–собирательских обществах всякий, кто наказывает нарушителя, скорее всего, навлечет на себя месть его семьи. Так что на практике наказание применяется вполне осознанно. Во–первых, посредством сплетен и пересудов достигается всеобщее согласие, что поведение индивида требует исправления. Тогда можно осуществлять наказание коллективно, дистанцируясь от девиантного члена группы или даже изгоняя его. Другая проблема возникает, когда нарушитель отказывается исправляться и его приходится убить. Охотники–собиратели обычно убеждают его семью сделать это, поскольку любой другой убийца навлечет на себя родовую месть.

Требование социальных норм и наказание их нарушителей — это формы поведения, так глубоко впечатанные в человеческую психику, что появились даже специальные механизмы для самонаказания за несоблюдение общепринятых норм: стыд и вина, которые иногда проявляются на телесном уровне как румянец смущения.

В ходе эволюции человеческого социального устройства поддерживался тонкий баланс. По мере увеличения мозга человека индивиды получали возможность более точно просчитывать, в чем заключаются их личные интересы и как можно удовлетворить эти интересы за счет группы. Чтобы предотвращать тунеядство, потребовались еще более изощренные контрмеханизмы. Вместе со стыдом и виной развивалось внутреннее нравственное чувство, давшее людям инстинктивное отвращение к убийству и другим преступлениям, по крайней мере против членов собственной группы. Предрасположенность к религиозному поведению объединяла людей в эмоционально насыщенных ритуалах, подтверждавших приверженность общим целям. А религия породила бдительного надзирателя за действиями людей — божественного мстителя, который карает за нарушения несчастьями в этом мире и мучениями в посмертии.