Более глубокий смысл примера с геном МАО-А в том, что социальное поведение человека формируется под влиянием генов и эти генетические признаки, вероятно, варьируют от одной расы к другой, причем иногда значительно.

Большинство биологических видов не социальны. Для них эволюционные изменения подразумевают перестройки в организме или поведении. Для социальных видов изменения социального поведения имеют огромное значение, потому что особи могут выжить, только если выживет их сообщество, а сообщество зависит от социального поведения его членов. Именно изменяя социальное поведение, человеческие общества адаптируются к новым условиям. (Слова «адаптироваться» и «адаптация» здесь используются в биологическом смысле, чтобы описать эволюционный ответ на окружающую среду, имеющий генетическую основу).

Рабочими элементами общества являются его социальные институты. Любая принятая в обществе форма поведения, от племенного танца до парламента, может считаться институтом. Институты отражают и культуру, и историю, но их основными строительными блоками служат формы человеческого поведения. Если исследовать любой институт вплоть до его основания, то выяснится, что под толстыми пластами культуры он построен на инстинктивном поведении людей. Верховенства закона не существовало бы, если бы у людей не было врожденной склонности следовать нормам и наказывать их нарушителей. Солдат нельзя было бы подчинить приказам, если бы армейская дисциплина не апеллировала к заложенному от рождения поведению: послушанию, повиновению и стремлению убивать за свою группу.

Итак, рассмотрим замысловатую динамику природной системы, в которую включены члены человеческого общества. Их основная мотивация — выживание, собственное и их семей. В отличие от видов, способных взаимодействовать с окружающей средой только напрямую, люди, как правило, делают это посредством общества и его институтов. В ответ на изменения окружающей среды общество подстраивает свои институты, а его члены приспосабливаются к новым институтам, меняя свою культуру в краткосрочной перспективе и социальное поведение — в долгосрочной.

Идее, что поведение человека имеет генетическую основу, долго противостояли те, кто считал разум чистым листом, писать на котором способна только культура. Идея «чистого листа» оказалась особенно привлекательна для марксистов, мечтавших, чтобы государственное устройство переплавило человека в желаемую — социалистическую — форму, и считавших генетику препятствием на пути к могуществу государства. Ученые–марксисты устроили кампанию против Эдварда Уилсона, когда он в 1975 г. высказал в своей книге «Социобиология» (Sociobiology: The New Synthesis) гипотезу, что социальное поведение, и в частности конформность и мораль, имеет генетическую основу. Уилсон даже предположил, что гены могут оказывать некоторое влияние «на поведенческие качества, лежащие в основе различий между культурами» [18]. Хотя его термин «социобиология» теперь широко не используется («эволюционная психология» — менее провокационный термин, обозначающий примерно то же), но идеи Уилсона оказались востребованы сейчас, когда многие человеческие способности представляются врожденными. Стало ясно, что человеческая психика — от социальных навыков маленьких детей до нравственных инстинктов, выявляемых психологическими тестами, — наследственно предрасположена функционировать определенным образом.

Социальное поведение меняется, потому что на протяжении ряда поколений гены и культура взаимодействуют друг с другом. «Гены держат культуру на поводке, — пишет Уилсон. — Поводок этот очень длинный, но все же ценности будут ограничиваться в той степени, в какой они влияют на генный пул человечества»7 [19]. Вредные культурные практики могут приводить к вымиранию, но полезные создают давление отбора, которое может поддерживать специфические генетические варианты. Если культурная практика дает значительные преимущества для выживания, то гены, побуждающие индивида участвовать в такой практике, станут более распространенными.

Это взаимодействие между геномом и обществом, известное как генно–культурная коэволюция, по всей вероятности, сыграло роль могучей силы, формировавшей человеческие сообщества. В настоящее время оно документально зафиксировано только для небольших изменений рациона питания, но они подтверждают принцип. Важнейший пример — переносимость лактозы, то есть способность переваривать молоко во взрослом возрасте посредством фермента лактазы, расщепляющего лактозу — основной сахар, содержащийся в молоке.

В большинстве человеческих популяций ген лактазы полностью выключается после отлучения от груди. Лактоза — сахар, перерабатываемый ферментом лактазой, — встречается только в молоке, и, следовательно, после того как человек закончил питаться грудным молоком, лактаза больше никогда не понадобится. Но в популяциях, научившихся разводить крупный рогатый скот и пить сырое коровье молоко, в частности у людей культуры воронковидных кубков, существовавшей на севере Центральной Европы 6000–5000 лет назад, сохранение активности гена лактазы давало большое преимущество. В настоящее время почти все нидерландцы и шведы толерантны к лактозе, и это означает, что они являются носителями мутации, поддерживающей постоянную активность гена лактазы. В Европе такая мутация становится все менее распространенной по мере удаления от центрального региона древней культуры воронковидных кубков.

Три разные мутации, которые привели к такому же результату, были выделены у скотоводческих народов Восточной Африки. Естественному отбору приходится работать с теми мутациями, которые имеются в популяции, и, очевидно, у европейцев и различных африканских народов, которые стали заниматься скотоводством и пить сырое молоко, наличествовали разные мутации. Мутации, сохраняющие активность лактазы, давали огромное преимущество своим носителям, позволяя им иметь в десять раз больше выживших потомков, чем людям, не обладающим такой мутацией [20].

Переносимость лактозы — завораживающий пример того, как культурная практика людей, в данном случае скотоводство и употребление в пищу сырого молока, может отразиться на человеческом геноме. Гены, лежащие в основе социального поведения, по большей части пока не обнаружены, но можно вполне обоснованно предположить, что они также должны были меняться в ответ на новые социальные институты. В более крупных сообществах, требующих большего уровня доверия, люди, которые могли положиться только на близких родичей, вероятно, оказывались бы в невыгодном положении. Люди, больше склонные к доверию, оставляли бы после себя больше выживших детей, и любой генетический вариант, поддерживающий такое поведение, распространялся бы все больше в каждом последующем поколении.

Изменения в социальном поведении, лежащем в основе социальных институтов, идут на протяжении многих поколений. Возможно, еще на стадии охотников–собирателей древние люди впервые столкнулись с сильным отбором на склонность к сотрудничеству. Охота значительно более эффективна в группе, и, кроме того, это единственный способ убить, разделать и защитить от конкурентов крупную добычу. Охота могла стимулировать совместную интенциональность — для людей характерна вовлеченность в общие цели и намерения. Группы, которым не удалось научиться сотрудничать, не выжили. Вместе с кооперацией появились правила справедливо делить мясо, а также механизм сплетен, наказывающий за хвастовство и жадность.