– А икона небось заплакала кровавыми слезами…

– Может, и заплакала – сшиб он её. Иван Трофимович крепкий был мужик, широкой кости, хорошего роста. Размашистый – руками любил махать. Сшиб случайно, а икона расколись надвое. Жена в рёв, он ещё пуще злится…

– Ну и?

– Вскоре после того вспыхнул в доме пожар – все сгорели и всё сгорело.

– Жена и четверо детей?

– Жена и четверо детей. А Ивана Трофимовича на тот час в доме не было. Он кутил, да и не в Твери даже, а в Москве. Когда примчался на пепелище, сел камнем и с неделю так и просидел.

– Это почему известно?

– Он рассказывал потом. Вы сомневаетесь? Отчего? Зачем такое выдумывать? Чариков исключительно правдивый был человек, то есть он исключительно правдивый стал человек. После того пожара Иван Трофимович бросил всё…

– О, это наше русское «бросил всё». «Он бросил всё».

– Почему русское? Христианское, евангельское – «брось ключи от хозяйства в колодец и ступай за мной».

– Так это предложение было, а русские буквально восприняли. Впрочем, так было когда-то, сейчас поди отыщи того, кто бы «бросил всё». Большинству народа и бросать-то нечего.

– Всегда найдётся, что бросать, хотя бы жену. Но времена изменились, спора нет. Раньше существовали странники, просившие именем Христа и бродившие по Руси, их многие привечали, кормили, пускали ночевать «Божьего человека». Теперь нет странников, а есть «бомжи», от которых миряне шарахаются. Вы пустите к себе бомжа – переночевать? Вот Иван Трофимович, в наших понятиях, и стал бомжом, то есть странником, но не простым. Он пошёл по Руси проповедовать Трезвость…

– Осенило, как погорел.

– Осенило, потому – куда ему было девать такую вину? Пил в Москве, а дом горел со всеми домочадцами. Ясно же – Бог покарал. По известной своей программе пошёл, из глины слепивший человека – начал из грешника ваять праведника. А из чего ещё лепить праведника, спрашивается?

– Такой ценой?

– Иначе Иван Трофимович не остановился бы, и никто из люто пьющих не останавливается просто так. В кабаках сидя, просветления не получишь. Чариков так бы и куролесил в полную волю, пока кондрашка, по-нашему инсульт, не хватила или разрыв сердца, по-нашему инфаркт, не доконал. А ужасом остановился.

– Я бы поняла и одобрила вашего Ивана Трофимовича, если бы он протрезвился, новую жизнь начал, новую семью завёл и так в чистоте желанной и возлюбленной до семнадцатого нашего любимого годка бы дотянул, откуда бы улепетнул по известному маршруту Киев – Одесса – Константинополь или словил положенную пулю. А ваш Чариков проповедовать начал – к чему? Не пьёшь, и не пей, твоего ума дело. А людей мутить к чему? Тот же Лев Толстой недоумевал: собираться вместе, чтобы пить, – понимаю. А собираться вместе, чтобы не пить, – это зачем?

– Он был избранный, наш Иван Трофимович. Ему инспирацию ниспослали. В общем, постиг. Короче говоря, без понятия я, что там случилось, пока он камнем на пепелище сидел. Думаю, сильный был человек, силу в водке топил, а как протрезвел, куда силу девать? Но ведь не в том удивление, что Чариков пошёл странником по Руси проповедовать трезвость, а в том, что за ним люди пошли, и люди эти бросали пить, с Иваном Трофимовичем разок поговоривши. Нас, конечно, интересует, что же он такое говорил, может, и мы тогда кому скажем его-то текстами целительными. Но, во-первых, речи Ивана Трофимовича не сохранились, да, судя по обрывкам воспоминаний, ничего особо пламенного он и не вещал. Разговор его был самый простой. А во-вторых, секрет таился в самом Чарикове. Находясь в его поле, люди исцелялись от недуга пианства почти мгновенно.

– Чудотворец?

– Ну, такой… специализированный. Чариков исцелял только алкоголизм и более ни на что не воздействовал. Но разве этого мало?

– Его должны были осаждать толпы народа!

– Ой ли? Полная, абсолютная трезвость до конца жизни, да чтоб ни капли, да чтоб даже в праздник ни-ни – вы думаете, милая моя, она так сильно кому-то желательна? Вот представьте себе, в двух шагах от тебя тот, кто вмиг избавит тебя от спиртного, ты будешь трезв до гробовой доски – ты сделаешь эти два шага?

– Ещё чего. Идеал – вовсе не абсолютная трезвость, её и религия наша не требует. Идеал – владеть собой, выпивать умеренно, вовремя останавливаться. Идеал, как говорили греки, – «ничего слишком».

– Поэтому желающие поговорить с Чариковым всегда находились, но толпы его не осаждали. После некоторых скитаний Иван Трофимович с немногочисленными, кстати, последователями обосновался в Петербурге. И никакой любовью властей не пользовался – напротив того, был под хроническим подозрением. Собирается народ, бубнит что-то, не пьёт – что хорошего? Кому вообще нужен абсолютно трезвый народ? Казне убыток и начальству беспокойство. Задерживали его несколько раз по доносу бдительных горожан – собираются люди тихие и трезвые, на квартирах, и чегой-то там они делають? Но как задержат Ивана Трофимовича, так и выпустят: чисто.

– Как чисто? Он же бродяга беспаспортный.

– Очень даже паспортный. Документ при себе. С виду приятный – глаза лучистые, волосы русые, сильно сединой пробило, в скобку острижены, одет в косоворотку и сюртучок. Грамотный. Объясняет: страховку за дом сгоревший, все лавки и прочее оставил сестре двоюродной, а сам имеет тягу читать с людьми Евангелие и мечтать о праведной жизни. Не раскольник, не сектант, в церковь ходит исправно. Так что выпускали охотно, а потом даже брать перестали, слава пошла. Околоточный, что Чарикова задержал однажды, разговорился с ним – и всё, пропал человек. То есть возродился к новой жизни, он запойный был. Потом революция. Сильно понадеялся тогда Иван Трофимович на новую зубастую власть, и впрямь: разрешили ему держать общину в Мокрицах, коллективное хозяйство. Занялись они молочным делом, и так успешно, что по всей округе ходили разговоры о мокрицких трезвенниках. В Ленинграде их продукцию брали влёт.

– А много тогда было людей в общине?

– До четырёх сотен доходило. Сыроварня своя, птицу тоже развели. Плели корзины, по дереву работали – ложки-плошки. Расцвели так, что, конечно, дорогая моя, из чёрной да мохнатой соседской зависти хоть шубы всей общине шить. Однако до тридцать пятого продержались!

– Взяли Ивана Трофимовича в тридцать пятом.

– Взяли. Знаете, остались протоколы допросов, нам отдали копии в девяносто четвёртом, когда хоть что-то из архивов тамошних отдавали. Мы плакали, читая, многие рыдали.

– Я так поняла, что Чариков был совершенно вне политики, неужели ему измену родине и шпионаж пришили?

– Шпионаж ему было никак не пришить, хотели доказать вредительство, но не успели: в узилище наш Иван Трофимович скоропостижно скончался. И где похоронен – неведомо… Общину разогнали, попрятались люди, ушли под воду, как град Китеж, но своего Отца не забыли и не предали.

13:15