Бывшая балерина, и без кошки живёт – странно. Впрочем, Ирина Петровна объяснила, что в городе она только зимует, и то из-за внучатых племянников, с выпасом которых помогает сестре (родной сестре на этот раз). Так что любимые животные у неё там, в загадочных святых Мокрицах. «Пять душенек!» – нежно вздохнула Ирина Петровна о своих кошках. Тваришкам было где разгуляться – владения трезвенников-чариковцев простирались на шестидесяти сотках земли.

С хозяйством-то всё было более-менее понятно, коровы-куры-огурцы. Непонятно было основное: а как удавалось протрезвить пьяниц, ежели великий Чариков сгинул в тридцать пятом и свой заветный секрет унёс в могилу? Свет-то погас?

– Свет погас, но отсветы остались, – объяснила Ирина Петровна. – Ведь многое дурное происходит от одиночества, от стыда замкнутого в себе человека. И вот вы правильно Толстого процитировали – не пить, а что делать? Мы как раз и предлагаем делать. Спасёшься сам – вокруг тебя десятки спасутся, милая моя.

– Разговоры, только разговоры – и побеждена болезнь, при которой дегенерация происходит на уровне клетки? Когда у человека обмен веществ построен на алкоголе? Зашитый Высоцкий несколько раз выковыривал ножом «торпеду», чтобы выпить, – ему ваши разговоры, ваши куры-огурцы бы помогли, да?

– Кто его знает! – пожала плечами Ирина Петровна. – Окажись он в обществе трезвых людей… Он же с детства обитал в пьющей среде. Не пить, когда кругом пьют, такая пытка.

– Высоцкий хотел летать, хотел преодолеть своё тело, напрочь отделить от него свою душу в полёте, и что вы могли бы ему предложить – могучую идею, что пить плохо, а не пить – хорошо?

– Отделить душу от тела – это смерть, милая моя.

– Вот именно.

– То есть вы признаёте, что хотите умереть?

Оп-па, тут я и осеклась. И всё из-за своей треклятой крестьянской правдивости.

– Не знаю я, Ирина Петровна. Сама не понимаю…

– Что Высоцкий хотел душу отделить от тела, ещё можно понять – душа у него была яркая и огромная, а тельце больное, неказистое. А вы, если преуспеете в этой операции, что там у вас отделится от тела?

– Что-то мутное и бесформенное. Но – большое…

Ирина Петровна рассмеялась, обнажив прекрасные вставные зубы.

– Расскажите мне подробно про ваши взаимоотношения с алкоголем. Когда вы узнали вкус спиртного?

Я понимала, что иду как рыба – за червячком на крючок, но рассказать о себе хотелось страстно. Ведь в последнее время никто не спрашивал ни о чём… в последнее время? А когда спрашивали? Папа с мамой иногда. Господи, я что, уже несколько лет не слышала вопроса «как жизнь?» А старая балерина из сталинского дома, дружелюбно сияя вставными зубами, хочет выслушать меня, помочь мне, привести к таинственным трезвенникам из общины, где целых шесть коров готовы напоить меня молоком истины… Впрочем, я ничем не рискую, потому что в квартире прописаны Вася и Юра, и без их согласия я ничего продать не могу, а никакого согласия я брать не намерена, и вообще – возможно, квартиру никто и не потребует. У чариковцев же нет исступлённого учения о скором конце света и обязательного подчинения вождю; даже и вождя, кажется, никакого нет.

Врача одного я видела в прошлом году, когда сдуру вздумала пожаловаться на обморочную слабость, одышку и потливость. За всё время приёма он мне ни разу в глаза не посмотрел. Писал – и кивал, писал – и кивал. Лет пятидесяти, лицо как череп. Вот ему я пыталась было что-то рассказать – но, глаз человека не видя, трудно говорить откровенно.

А тут глаза человеческие, пусть маленькие и хитроватые, но вперились, ввинтились, вцепились – в мои глаза.

Взаимоотношения с алкоголем. Ха. Формулировочка…

14:00

Отхлебнуть из бабушкиной рюмочки валерианку – значит ли это «познать вкус спиртного»? А ведь это и был, наверное, искомый «первый раз». Но тогда я его не познала – познала разве вкус валерианы. Земляника, собранная в майонезную баночку, присыпанная сахаром и водружённая на дачное окно, томилась в лучах полуденного солнца и давала сок, который через неделю брожения мог доставить в кровь какую-нибудь там одну десятую промилле, но и это был вкус исходной земляничной материи. Спиртное в моём детстве, видимо, умело маскировалось, как разведчик-вредитель, обрастая легендой и не спеша отравлять колодцы. Враг, как известно, хитёр, мы же простодушны. Перед всяким прогрессором, который заявляется к нам со своим извечным «да что ж вы, мать вашу…», – встанем мы, распахнув невинные глазоньки, потому как есть у нас ответ космической силы. «Мы не знали». Кто в семидесятых годах боролся с алкоголем хотя бы фарисейски, я припомнить не в состоянии. На экране самые положительные герои поголовно пили и курили, а потому бокал шампанского, налитый родительскими ручками на моём дне рождения (одиннадцать лет), никоим образом не может фигурировать в деле о доведении гражданки Хромушкиной-Горяевой Е.М. до алкоголизма.

То было «Советское шампанское», сладенькое и весёлое. Однажды, уже в зрелом возрасте, мне удалось напиться именно шампанским, и, я вам скажу, отходняк от него страшный. Пучит живот, идут газы, голова раскалывается на куски – и если наши аристократы некогда напивались именно шампанским, меланхолия их лирических стихотворений понятна. Так. Детство – Отрочество— Юность, то есть в моём случае Детство – Девичество – Юность. Конец девичества залит белым сухим вином типа «рислинг», которое мы употребляли с подругами и дружками на флэтах и в парках, а то и на школьной спортплощадке. От двух глотков уже косели, и вылить, к примеру, в одно девичье горлышко целую бутылку 0,75 – на такие подвиги мы сделались способны разве в конце юности. Алкоголь – это праздник. Праздник, который всегда с тобой. Алкоголь по-прежнему рядился для меня в маскировочные одежды исходной материи, но уже довольно небрежно – в скисший виноград или сгнившие яблоки. В пиве же, которое я попробовала довольно поздно, основа не ощущалась вовсе, вкус пива – это вкус чего? Цвет – понятно…

То, что не имело цвета и, в общем, не имело вкуса, того вкуса, что мы ожидаем от пищевых продуктов, – то я попробовала уже в университете, и то не сразу. Перестройку демоны начали с вытрезвления, с антиалкогольной кампании, и тут же появился анекдот: народ протрезвел и спрашивает: где царь? Трудности в добыче спиртного людей, запрограммированных на преодоление трудностей, даже вдохновляли. Появилась целая каста умельцев-добытчиков: самые ушлые приникали к источникам, то есть к ликероводочным заводам, и одаривали своё окружение канистрами истины. Юные пижоны бравировали способностью общаться с ночными таксистами-барыгами. Отцы и деды, крякнув непечатное, гнали самогон… Поначалу водка меня ужаснула. Она была гаже самого противного лекарства (отвратительней хлористого кальция, к примеру), но действовала быстрее и эффективнее самого мощного из них, а самым мощным и эффективным был, наверное, любимый гражданами анальгинчик. Водка превосходила анальгинчик по силе обезболивания, поскольку анальгинчик не усмирял душевную боль, а водка – усмиряла. Она переводила человека в другое измерение и делала его недосягаемым для боли. Впрочем, тогда, в юности, тема душевной боли ещё не была основной музыкой моей жизни, меня привлекало другое – не сама водка, а то, что клубилось вокруг неё: застолье, приятели, разговоры, всякие проделки. С водкой оказывалось божественно легко решить в трезвости неразрешимую задачу – полюбить ближнего. Снималась проблема чужого тела – чужое тело становилось почти своим. Да, почти, да, на время, но что на земле не почти, что не на время? Так что алкоголь для меня сбросил маску только в конце восьмидесятых, поправ жалкий инфантилизм исходной материи – теперь у него не было материи. Он был враг материи. Он шёл сквозь неё, пробирался к душе и завладевал умом.