напечатания и то, что должно быть и может содержаться в ней, не будет определяться такими мыслителями XX века, как Иовчук18 Останется еще достаточно всяких инстанций, внешних и внутренних, – можно об этом не беспокоиться.

Ваши негодования для меня давно пройденный этап, то, что вы предлагаете взамен, для меня половинчатая, слабая, эклектическая позиция, вы просто не в состоянии понять, что мое отрицание ваших сомнительных взглядов исходит не из того, более низкого уровня, который вы презираете, будучи сами его порождением, а из той несомненно возможной точки зрения, которая находится на более высоком уровне, чем ваши сомнения. В лучшем случае эти сомнения могут быть переходной ступенью к ней, но чаще они бывают более изысканным способом возвращения в старый хлев.

4. XI.68. Переделкино.

Разговор с Еленой Ефимовной Тагер19. Суматошная, несчастная в душе и чем-то симпатичная женщина, вся больная, «модерная» в стиле начала XX века, воображающая себя выше декадентства.

Ее любимые художники – Рембрандт, Эль Греко. Полагает, что это очень оригинально, хотя сей джентльменский набор в наши дни – то же самое, что Аполлон Бельведерский и Венера Милосская для обывателя прошлого века.

Сочетание рассудительности и фантазерства, даже безумия. Видимо, одна односторонность дополняет другую, как близорукие люди видят у себя под носом лучше дальнозорких.

Гриб и Верцман20 оба «психи», но они чрезвычайно рассудительны и скупы. Гриб сам называл себя моим Санчо. Его скупость была анекдотом среди друзей. Между тем он был не совсем нормален, в юности стоял во главе клуба самоубийц, любил Достоевского.

Часто я достраиваю хижину, освещенную заревом пожара, в котором сгорает один из моих домов. Бальзак – Ганской. Моруа, с. 316.

И вообще – прекрасное письмо на тему о невозможности быть реальным человеком, когда стремишься к химере какого-нибудь творческого абсолюта.

7. XII.75.

Разговор в магазине. Я плачу деньги за молоко. Старуха-кассирша в бешенстве кричит на людей, входящих с улицы:

– Закрывайте двери, здесь люди раздетые сидят. Вы что, в Германию врываетесь!

Я подаю бесплатный совет:

– Нужно сделать деревянную загородку, чтобы не дуло.

Действительно, магазин потратил громадные деньги на ненужные холодильники, которые потом пришлось заменить другими, потому что здесь эта система самообслуживания не оправдала себя. Кассирша продолжает свое, хотя знает, что дверь закрывается пружиной и люди ничем не виноваты, а требовать, чтобы сделали загородку, хотя это так просто, никто не станет: «Еще [нрзб.]!»

– Черти, образованные, учат вас, доктора, кандидаты… Академики! – говорит она уже с полным презрением. Нашелся тут же в очереди мордастый паразит, который тоже высказался:

– Доктора все, академики!

Я – в тон: Академиков давно давить надо!

Кассирша, помнящая еще былые времена:

– В Черное море их!

Картинка, черт возьми21. А кто лучше – эти, обиженные судьбой, среди которых и лопающиеся от жира паразиты, или сословие грамотеев, честное слово, не знаю. В непосредственном общении обе стороны хороши.

1 декабря 1975 г.

Идеал нашей интеллигенции (я имею в виду литературную образованную публику, близкую к Институту Горького и журналу «Вопросы литературы») – недавно скончавшийся Сучков22. Этот глупый и чванный индюк был когда-то аспирантом у дуры Гальпериной23, которая возвысила его до себя. Войдя в жизнь через эти ворота, так сказать, «дважды рожденный», он быстро полез вверх на волне послевоенного патриотизма, но, видимо, рванул слишком напролом, потому что его посадили и самому Александрову24 было сделано внушение за то, что он допустил, чтобы «враг Сучков» присутствовал на одном заседании с товарищем Сталиным. Выжил он в лагере благодаря усилиям жены, которую немедленно бросил по выходе из узилища, женившись на ее подруге.

Ему не хватало только венца мученического, который он и получил после реабилитации, и теперь мог продолжать свою карьеру, сочетая два импульса, казенный и либеральный. Все эти типы усвоили, что для возвышения над толпой и управления ею нужно заключить с ней компромисс. Сочинения его, увенчанные всеми возможными лаврами, того же калибра, что и сочинения покойного Анисимова25. По сравнению с ними мерзавец Ермилов26, не лишенный внутренней раздвоенности и сознания своей подлости, истинный гений.

Так вот эта интеллигентная кампания распустила слух, что я написал на Сучкова «телегу» в ЦК, и он от огорчения умер. Помойное ведро! Душой и умом они с Храпченко, Сучковым и прочей мразью, оплакивали даже Анисимова. Если говорить по существу, это блок на основе общей ненависти к ленинизму, объединяющей снобов и циничных дельцов, современное служебное кулачество. Странное, смешное и отвратительное единение жалких интеллигентов, способных восхищаться Федоровым, Розановым, Флоренским, – и «боевых прохвостов», сделавших себе карьеру через отдел кадров, как тупица Озеров27, «рожденный от двух бульдозеров». Но, видимо, они знают, где раки зимуют, ибо таков курс жизни. Один из молодых засранцев «сам видел», как Сучков получил из ЦК бумагу, прочел ее и побледнел.

Дураки! Если даже допустить, что я так зол, чтобы писать на Сучкова «телеги», то неужели мне может прийти в голову столь глупая мысль? Нет, я не пишу жалобы ни на Сучкова, ни на Храпченко28, ни на Маркова29, ни на других потентатов, чтобы доставить им лишнее удовольствие почувствовать свое могущество.

Пожалуешься на них! Единственное, что я могу сделать, это показать им то самое, что Иван Никифорович показывал Ивану Ивановичу. Пока марксизм не отменен, живым съесть меня нельзя. Можно только сказать: «Он считает себя большим ленинцем, чем сама партия», но до этого дело пока не дошло.

Что касается смерти Сучкова, то я не исключаю, что он был очень огорчен самим фактом моего существования. Само собой разумеется, что этот факт является для них непонятным и живым укором. Пасть открыта, а проглотить нельзя!

Как раз незадолго до своей смерти Сучков, не называя меня по имени, обрушился на догматическое понимание теории отражения с высокой трибуны докладчика на каком-то официальном заседании под предводительством самого Маркова. Умер Сучков в Будапеште. Я был в то время там по случаю глазной операции. Накануне своей смерти он выступал в советском посольстве. Доклад, по рассказам присутствовавших, не понравился. Его забросали вопросами. В своих ответах он напал на Лукача, задел и меня, но не встретил сочувствия и уехал в отель, где с ним и случился инфаркт.

Возможно, что я, таким образом, все же послужил некоторым толчком к тому, чтобы он отправился a farsi benedire[ко всем чертям (итал2). «Маменька устала бить тятеньку!»

Отчего же мне не приходится быть столь чувствительным ко всем гонениям и гадостям, которые эта компания сикофантов устраивает мне в течение, по