Луиза поняла, что брат ее нынче в театральном настроении: он приложил руку к сердцу, закинул голову назад и без всяких просьб готов был залиться песней. Его абсурдное поведение сняло со всех скованность, и вскоре Уоллес уже был рядом с ней, в глазах его светилось бесконечное обожание, а пальцы касались книги, которую она отложила.

– Как я почитаю святых! – начал он без паузы. – Будь у меня нужное мужество, я попытался бы повторить подвиг святого Франциска, но увы! плоть слаба. Я, как вы и пожелали, посетил вашего брата, и должен поздравить вас с таким родством. Какое великолепное чувство юмора, какой жизнерадостный темперамент! А ваша сестра – какая она на вид тихоня! Как очаровательно познакомиться с семейством, которое настолько лишено ложной гордости, что, наезжая в Париж, живет совершенно так же, как парижские обыватели, – comme les bourgeois[15], как вы это называете! Полагаю, что контраст с замком Морье сильно вас забавляет!

Луиза неуверенно улыбнулась, мысли ее неслись вскачь. Возможно ли провести несколько часов в обществе Луи и так и не понять, каково их истинное положение?

– Боюсь, вы склонны нас возвеличивать, и совершенно напрасно, – произнесла она нервно. – На деле же мы люди очень скромные.

Уоллес игриво покачал головой:

– А ваша подруга герцогиня Палмелла – тоже очень скромная, да? Нет, мадемуазель Бюссон, вы просто из тех добросердечных людей, которые не смотрят свысока на простых секретарей вроде меня. Будь я герцогом, вы вели бы себя точно так же. Ваш брат уже сообщил мне, что всеми хорошими своими свойствами он обязан вам. Какая у вас душа!

Луиза вспыхнула, рассмеялась. Переубеждать мистера Уоллеса, право же, не было никаких сил. Небольшая компания решила прогуляться в Королевском саду, и все четверо двинулись в путь, Луиза и Уоллес слегка приотстав, поскольку Луи-Матюрен шагал чрезвычайно размашисто, а сестра его Аделаида была еще достаточно юна, чтобы восхищаться этим и пытаться ему подражать.

Уоллес предложил Луизе руку, и она оперлась на нее не без внутреннего трепета, сообразив, что никогда не ходила под руку ни с кем, кроме брата. Ощущение оказалось очень приятное, даже чудное.

– Надо думать, семья ваша страшно пострадала во время Террора, – заговорил сочувственным тоном мистер Уоллес. – Ваш брат рассказывал, что родители ваши вынуждены были ради спасения бежать в Англию и что все вы родились там – то есть в изгнании. Как я вам сочувствую!

– Да, родителям, видимо, пришлось нелегко, – подтвердила Луиза. – Но что до нас, грех жаловаться. Мы всегда считали Англию своим домом. И братья, и мы с сестрой были там очень счастливы и не знали никакой другой жизни.

– Ваш брат сообщил мне, что по возвращении во Францию их покойное величество Людовик Восемнадцатый почтил вас денежным вспомоществованием?

– Да, но это такая мелочь, которая не имеет особого значения.

– Для вас, возможно, нет, мисс Бюссон, но любому другому человеку, убежден, эта сумма показалась бы более чем значительной. Например, мне, бедному шотландцу!

– Мне трудно сказать. Я ведь не знаю ваших жизненных обстоятельств.

– Как бы мне хотелось показать вам наше родовое гнездо в горной Шотландии! Я уверен, тамошние дикие пейзажи воспламенят ваше чувствительное воображение.

– А лорд Томас делит свое время между Шотландией и Лондоном?

– Нет, не то чтобы… Я хотел сказать, что здоровье его оставляет желать лучшего. Воздух в Шотландии сыроват. Он… гм… он в основном живет в столице, полагаю.

– Вы давно с ним не виделись?

– Увы, очень давно! Я тут прикован к своему рабочему табурету. Мы не свободны распоряжаться своим временем, как вы, мисс Бюссон.

– Я прикована не меньше вашего, – проговорила Луиза, набравшись храбрости и решимости. – Луи разве не объяснил вам, что я преподаю английский язык в пансионе?

– Да, объяснил. Какая дивная причуда! Меня это очень позабавило. Он дал мне понять, что праздная жизнь вам несносна. Как бы я хотел быть вашим учеником! Я бы очень прилежно учился, честное слово.

Луиза вздохнула. Переубедить его казалось невозможно. Она не раз слышала, что упрямство – национальная черта шотландцев.

При этом она не могла отогнать от себя мысль, что Луи-Матюрен, как и она сама, представил их положение в избыточно радужном свете, что они оба совершили один и тот же нехитрый обман и развязаться с ним будет чрезвычайно трудно.

Годфри Уоллес был к ней неравнодушен – это было очевидно всем, даже прохожим. Он следовал за ней как тень, не сводил взгляда с ее лица и время от времени тяжко вздыхал, будто бы от удушья.

Он обращался к ней «милый друг», «милая спутница» – это сильно ее смущало, он снова и снова высказывал желание видеться с ней почаще, два-три раза в неделю, если только она даст свое дозволение. Это, разумеется, ей льстило, но одновременно внушало некоторую тревогу: выглядело все почти так, будто он имеет на нее определенные виды, а она до этого момента никогда даже и не помышляла о замужестве.

Когда, после ужина, он наконец-то откланялся, жалобно и настойчиво умоляя ее писать, в голове у нее царил такой сумбур, что ей едва не сделалось дурно. Даже Луи-Матюрен, который обычно витал в облаках и не видел никого, кроме себя, заметил, как она раскраснелась.

– Я очень сильно переживаю, – решила она поделиться с ним сокровенным, – из-за того, что мистер Уоллес явно заблуждается относительно нашего положения. Что, скажи, ты дал ему понять?

Луи-Матюрен зевнул – верный знак, что совесть у него не до конца чиста.

– В чем ты меня обвиняешь? – сказал он. – Я ничего такого не говорил, только упомянул, что семья наша всегда принадлежала к убежденным легитимистам[16], что нам принадлежит замок в Сарте, ну и еще пару подобных вещей. Да, замка более не существует, я даже собирался ему об этом сказать, но он сменил тему разговора, а потом я об этом забыл. Судя по всему, он славный малый и у него много влиятельных знакомых. Я подумал, он сможет представить меня кое-кому… я, как ты знаешь, усердно работаю над своим изобретением, и он проявил к нему интерес. Я решил, что совершенно невредно этот интерес раздуть. Луиза, а ты-то чего от него нос воротишь?

– Напротив, он мне по душе. Очень по душе. Вот только я боюсь, что он в нас разочаруется.

– Дорогая моя сестричка, когда я доведу свое изобретение до ума, нам не о чем будет больше тревожиться. Мы прославимся. И ты первая полетишь со мной в ракете на Луну.

Он притянул ее к себе на колени и поцеловал, смеясь над хмуростью ее лица, а потом встал со стула, потянулся, откинув назад кудрявую голову, вскинул длинные руки и запел от одной только радости жизни, оттого, что был молод, беден и полон сил. Мощный голос лился свободно, без всяких усилий, поднимаясь все выше и выше, пока не перешел в шепот, бесконечно нежный, от которого сердце его сестры почему-то сжалось болью. А потом Луи махнул ей рукой и, нахлобучив шляпу на каштановые локоны, вышел, тут же забыв и про нее, и про свои мелкие долги, и про свою ложь, и про данный ему Господом дар красоты, думая об одних только пламенных мирах космоса и сумасшествии звезд.