Бруно выпала иная судьба: теперь он работал каменщиком вместе со своим отцом. Я его почти не видел. Работали они высоко в горах, строили альпийские приюты и выгоны, всю неделю ночевали на стройке. Я встречал Бруно по пятницам или субботам – не в Гране, а в каком-нибудь баре внизу в долине. Теперь, когда я избавился от обязанности заниматься альпинизмом, у меня появилась куча свободного времени, и, пока отец штурмовал вершины, я спускался из Граны вниз в поисках ровесников. На третий или четвертый раз меня приняли в компанию отдыхающих: я проводил дни, сидя на лавочке у теннисного корта или за столиком бара, надеясь, никто не заметит, что у меня нет денег и я ничего не могу заказать. Я слушал чужую болтовню, разглядывал девушек и периодически посматривал на горы. Я различал пастбища и малюсенькие белые пятнышки – беленые хижины. Различал ярко-зеленый цвет лиственниц и темно-зеленый елей, солнечную и теневую стороны. Я знал, что у меня мало общего с приехавшими из города отдыхающими, но мне хотелось преодолеть тягу к одиночеству, побыть среди людей, посмотреть, чем это закончится.

Потом часов в семь в баре появлялись рабочие, каменщики, крестьяне. Они вылезали из фургонов или внедорожников – грязные, запачканные известкой или опилками. Они ходили вразвалку почти с самого детства, словно постоянно таскали тяжелые грузы. Вставали у стойки, начинали всех поносить и жаловаться на жизнь, заигрывали с официантками и по очереди угощали друг друга. Среди них был и Бруно. Он накачал мускулы и охотно их демонстрировал, закатывая рукава рубашки. У него была целая коллекция шапок, из заднего кармана джинсов торчал бумажник. Это-то и производило на меня самое сильное впечатление: когда еще я сам начну зарабатывать. Бруно денег не считал и, угощая всех, расплачивался, как делали остальные – протягивая свернутую банкноту.

Потом наступал миг, когда, не отходя от барной стойки, он поворачивался и с тем же расслабленным видом смотрел в мою сторону. Он знал, что встретит мой взгляд. Бруно здоровался со мной кивком, я в ответ приподнимал ладонь. Секунду мы глядели друг на друга. И все. Никто этого не замечал, больше за весь вечер мы не встречались глазами, и я не понимал, что означает его приветствие. “Я тебя не забыл, я скучаю”. Или: “Прошли всего два года, а кажется – целая жизнь. Точно?” Или: “Эй, Бэрью, а ты что тут делаешь?” Я не знал, что думал Бруно о стычке между нашими отцами. Жалеет ли он, что все так кончилось, или сегодня эта история кажется ему далекой, почти выдуманной, как и мне? Бруно не выглядел несчастным. Скорее, несчастным выглядел я.

Отец Бруно стоял с ним в толпе у барной стойки – среди тех, кто кричит громче других и у кого стакан вечно пуст. С Бруно он разговаривал как с приятелем. Мне не нравился отец Бруно, но в этом я им завидовал: внешне их ничего не связывало, в их голосах не было ни грубости, ни заботы, ни раздражения, ни близости, ни неловкости. Со стороны никто бы не сказал, что это отец и сын.

Не все ребята из долины торчали все лето в баре. Через несколько дней мы пошли за реку, в сосновый лес, в котором встречались огромные валуны, казавшиеся здесь чужими, словно метеориты. Наверное, в незапамятные времена их принес ледник. Потом их покрыло землей, листьями, мхом, сверху и по сторонам выросли сосны; но некоторые валуны откопали, вычистили металлическими щетками и даже дали им имена. Ребята соревновались, пытаясь на них залезть. Без веревок и крюков они вновь и вновь поднимались на метр от земли и падали в мягкую траву. На тех, что были посильнее, приятно было смотреть: ловкие, как гимнасты, с поцарапанными, белыми от магнезии руками, они пытались повторить в горах игру, в которую играли в городе. Ребята охотно всем объясняли, как залезать, и я решил попробовать. Я сразу понял, что лазать у меня получится. Ведь я уже забирался на самые разные скалы вместе с Бруно, не зная, как и что делать, хотя отец всегда просил не соваться туда, где нужно использовать руки. Наверное, еще и поэтому я решил, что добьюсь успеха.

На закате к нашей компании присоединялись ребята, приезжавшие на пикник. Одни разводили костер, другие приносили курево и выпивку. Все садились у костра, по кругу пускали бутылку с вином, и начинались новые для меня разговоры, от которых у меня голова шла крýгом не меньше, чем от сидевших с нами девчонок. Так я узнал о калифорнийских хиппи, придумавших свободное скалолазание: они проводили целое лето в Йосемитском парке и лазали почти голышом. Узнал о французах, которые тренировались на скалах Прованса и на Лазурном Берегу: они отращивали длинные волосы, по скалам лазали легко и быстро. Приезжая с моря на Монблан, они насмехались над старыми альпинистами, вроде моего отца. Они залезали на горы, чтобы поразвлечься с друзьями, попробовать нечто новое, насладиться свободой – не важно, шла ли речь о лежавшем на берегу реки двухметровом валуне или о восьмитысячнике. Им не было дела до завоевания вершин и до выматывающих подъемов. Пока я их слушал, в лесу темнело. Кривые стволы сосен, резкий запах смолы, камни, казавшиеся белыми в свете костра, – здесь было уютнее, чем во всех приютах на Монте-Роза. Потом кто-нибудь непременно пытался вскарабкаться на валун, не выпуская изо рта сигарету, еле держа равновесие после выпитого, кто-нибудь уходил в лес со своей девушкой.

В лесу я не понимал, насколько мы разные – наверное, здесь это было не так очевидно. Все это были богатенькие ребята из Милана, Генуи, Турина. Не самые богатые жили в долине повыше, на виллах, которые спешно возводили у подножия горнолыжных трасс. Самые богатые – в отдельно стоявших старинных домах: каждый камень, каждую доску сняли, пронумеровали и заново собрали под присмотром архитектора. Однажды я попал в такой дом: вместе с приятелем зашел взять вина. Снаружи дом напоминал старый бревенчатый сеновал, внутри – жилище антиквара или коллекционера: альбомы по искусству, картины, старинная мебель, скульптура. И много бутылок: приятель открыл буфет, и мы набили рюкзаки до отказа.

– Отец не рассердится, что мы стащили его вино? – спросил я.

– Отец? – ответил он так, будто само это слово его смешило. Мы ограбили винный склад и побежали в лес.

Мой отец продолжал на меня дуться. Он стал ходить в горы один: вставал на рассвете и уходил, пока мы еще спали. Иногда в его отсутствие я поглядывал на карту, изучая его новые завоевания. Он стал исследовать часть долины, которую раньше мы избегали: даже снизу было видно, что там ничего нет – ни деревень, ни воды, ни приютов, ни красивых вершин, – только голые склоны, поднимавшиеся круто вверх до двух тысяч метров, да бесконечные сыпухи. Наверное, он ходил туда, чтобы выплеснуть разочарование, или искал пейзаж, соответствующий своему настроению. Меня он с собой больше не звал. Видимо, считал, что я должен сделать первый шаг: раз у меня хватило смелости сказать “нет”, теперь нужно было найти смелость сказать “прости” и “пожалуйста”.

Потом настал час идти на ледник – два дня в середине августа, когда мы совершали ежегодные подвиги. Я увидел, что отец достал кошки, похожий на оружие ледоруб и помятую от ударов флягу. Он казался последним из штурмовых альпинистов – солдат-скалолазов, которые в тридцатые годы массово погибали на северных склонах Альп, вслепую сражаясь с горой.

– Поговори с ним, – попросила тем утром мама. – Он очень переживает.