Бруно ждал этого дня с не меньшим волнением. Разница между нами была в том, что я уезжал и приезжал, а он оставался: видимо, у него был наблюдательный пункт, откуда он следил за дорогой, – не проходило и часа, а он уже прибегал за мной. “Бэрью! – раздавалось со двора[6]. Так он меня называл. – Эй, выходи!” – кричал Бруно, не здороваясь и не теряя времени на разговоры, словно расстались мы накануне. Так оно и было: последние месяцы мгновенно исчезали, наша дружба не прерывалась, для нас существовало одно долгое, бесконечное лето.

Впрочем, Бруно рос быстрее меня. Он являлся почти всегда чумазый, из хлева, и отказывался заходить в дом. Он ждал на крыльце, прислонившись к перилам, на которые мы не опирались – от малейшего прикосновения они шатались, и мы были уверены, что в один прекрасный день перила рухнут. Бруно оглядывался, словно проверяя, не гонится ли кто за ним: он сбегал от своих коров и уводил меня от моих книжек ради приключений, которые не хотел портить разговорами.

– Куда пойдем? – спрашивал я, зашнуровывая ботинки.

– В горы, – отвечал он просто и чуть насмешливо, как всегда теперь говорил и как, наверное, отвечал дяде. Бруно улыбался. Я должен был просто верить ему. Мама часто повторяла, что доверяет мне: она спокойна, потому что знает – я не сделаю ничего дурного. Мама так и говорила: “дурного”, а не глупого или опрометчивого, словно имела в виду совсем другие опасности, с которыми мне предстояло столкнуться. Отпуская меня, она ничего не запрещала, ничего не советовала.

Походы в горы с Бруно не означали подъем на вершины. Мы шли по тропе, заходили в лес, быстро поднимались около получаса, в том месте, которое знал он один, сходили с протоптанной тропы и шагали дальше. Иногда мы карабкались вверх по ущельям или пробирались через чащу. Как он ориентируется, для меня было загадкой. Бруно шел по карте, которую держал в голове и на которой были отмечены проходы там, где я видел только осыпавшийся берег или неприступную скалу. В последний момент между двумя кривыми сосенками в скале обнаруживалась трещина, по которой можно было пролезть, или карниз, который раньше не был виден и по которому удобно было пройти. Некоторые из этих дорог проложила рука человека. Когда я спрашивал, кто здесь проходил, Бруно отвечал: горняки или: лесорубы, приводя доказательства, которые я бы никогда не заметил. Конечный пункт канатной дороги, заброшенный и поросший кустарником. Черное костровище на месте угольной ямы, едва прикрытое тонким слоем земли. В лесу было полно ям, куч земли, всяких железяк – Бруно растолковывал мне, что они значат, словно читал надписи на мертвом языке. Одновременно он учил меня местному говору, который казался ему точнее итальянского, словно в горах мне предстояло перейти с абстрактного книжного языка на конкретный язык, в котором все можно потрогать рукой. Лиственницу он называл “бранга”. Ель – “песса”. Кедровую сосну – “арола”. Выступ скалы, под которым можно укрыться от дождя, – “барма”. Камень – “бэрью”, так же он звал и меня, Пьетро, и мне это ужасно нравилось[7]. Всякая река, что пересекала долину, называлась “валей”, у каждой долины было два разных по характеру склона – солнечный “адрет”, где лежали луга и селения, и сырой теневой склон, “анверс”, – царство леса и диких животных. Нам как раз нравился “анверс”.

Там нам никто не мешал, и мы могли охотиться за сокровищами. В лесах в окрестностях Граны действительно были рудники, обычно вход в шахты был заколочен досками, которые оторвали еще до нас. Бруно считал, что давным-давно здесь добывали золото, в горе повсюду искали золотоносные жилы, но ведь все золото они унести не могли, что-то должно было остаться. Поэтому мы забирались в темные коридоры, которые иногда заканчивались тупиком через несколько метров, а иногда превращались в извилистые темные шахты, уходившие в самую глубь. Потолок был такой низкий, что мы едва могли выпрямиться. По стенам стекала вода, и казалось, будто все, того и гляди, обрушится: я знал, что находиться здесь опасно, знал, что обманываю мамино доверие – в том, чтобы забираться в эти ловушки, не было ничего умного, меня терзало чувство вины, портившее все удовольствие. Мне хотелось быть похожим на Бруно, найти смелость открыто взбунтоваться и, не склоняя головы, принять наказание. Но я не слушался маму тайком, все сходило с рук, и мне было стыдно. Вот о чем я думал, пока ноги мокли в лужах. Золота мы так и не нашли: рано или поздно проход закрывал обвал или в шахте становилось так темно, что продолжать путь было невозможно, приходилось возвращаться назад.

Чтобы выплеснуть досаду, на обратном пути мы разграбляли какие-нибудь развалины. Пастушьи хижины, на которые мы натыкались в лесу, построенные из подручного материала, походили на норы. Бруно притворялся, что, как и я, видит их впервые. Он наверняка знал их как свои пять пальцев, но ему нравилось толкать дверь плечом так, будто он никогда в них не бывал. Мы забирали мятую сковородку или затупившийся серп, словно настоящие драгоценности, и, вернувшись в Грану, прежде чем расстаться, делили добычу.

Вечером мама спрашивала, куда мы ходили.

– Так, гуляли, – отвечал я, пожимая плечами. Сидя перед печкой, я не баловал ее подробностями.

– Видели что-нибудь интересное?

– Да, мама. Лес.

Мама глядела на меня печально, словно я постепенно от нее уходил. Она искренне считала, что все беды случаются от того, что людям нечего сказать друг другу.

– Для меня главное, что с тобой все в порядке, – сдавалась мама и оставляла меня одного со своими мыслями.

Зато в другом сражении, которое она вела в Гране, мама не сдавалась. С самого начала она переживала из-за того, что Бруно не учится, но понимала, что ничего не сможет сделать одна, нужно объединиться с родственницами мальчика. Она знала, что на мать Бруно не стоит рассчитывать, и переключилась на его тетю. Мама упрямо шла вперед: стучала в двери, заходила в дом, вновь и вновь возвращалась, проявляя настойчивость и упорство, пока тетя не пообещала отправить Бруно зимой в школу, а летом к нам делать уроки. Это была первая победа. Не знаю, что думал об этом дядя Бруно, возможно, у себя на выгоне он нас всех проклинал. А может, до мальчика просто никому не было дела.

Помню, как мы часами просиживали с Бруно у нас на кухне, повторяя историю и географию, хотя нас ждали лес, речка и небо. Его присылали к нам три дня в неделю, хорошенько вымыв и приодев. Мама просила Бруно читать вслух мои книги – Стивенсона, Жюля Верна, Марка Твена, Джека Лондона, а потом оставляла ему, чтобы он читал их на выгоне. Романы Бруно нравились, но с грамматикой он не дружил: для него это был тарабарский язык. Видя, как он путается в правилах итальянского, пишет с ошибками и неуверенно спрягает глаголы, я чувствовал обиду за него и злился на маму. Мне казалось несправедливым заставлять его заниматься. Однако Бруно не сопротивлялся и не жаловался. Он понимал, насколько это важно для мамы, – возможно, потому, что раньше никто не обращал на него внимания, и он упорно старался все выучить.