Поорались бабы, поругались, и пришли к тому, что пускай девка сама выберет, к кому ей идти. А пока что они втроем за ей ходить станут, по очереди. И не так тяжко, и дом в порядок приведут, и (как каждая надеялась) девку приручат. А покуда суть да дело, каждая по корове себе на подворье сведет — тоже плата за то, что девку выхаживать станут. А за то, у кого жить станет, той дом с подворьем и достанется. Коровы-то нынче молока уж не дадут — скока дён не доены, ну да не большая беда. Покрыть их, а как отелятся — сызнова молоко будет. Одну корову пока на выгуле так и оставили, чтоб ссоры боле, значит, не затевать.

Придя к согласию, они натаскали воды, вытянули из дому все тряпки, что посжигали, что замочили, девку, помыв хорошенько, пока в сенник снесли да на сено уложили. Хорошо хоть, в сарае полно тряпок старых было, что почти и не провонялись.

Каждый день бабы с утра приходили, все отстирывали да отмывали, дом снутри весь выдраили да травами пахучими натерли, веники из них везде поразвешали, чтоб, значит, запах-то убрать. Вещи все перестирали да на ветру выдыхаться оставили. Сильно бабам в помощь смола пришлась, коей Прошка все стены, пол да потолок щедро залил — не дала она запаху в дерево глубоко въесться.

Ну, а Настена-то не померла. Потиху, потиху на поправку пошла. А как вошла девка в разум, стали ее каждая к себе звать-уговаривать. И попугали тоже хорошо — мол, мала девка, не справится, с голоду да с холоду помрет. Зима вскоре наступит — чего одна в пустом холодном доме делать станет?

Но Настена умной девкой оказалась, не гляди, что одиннадцатый годок ей тока пошел. Идти к кому-нито в примачки отказалась, сказала, сама жить станет. И стала. Попервой-то всякое бывало. И голодная, и холодная сидела, и с хозяйством не все ладно было, не всегда справлялася. Точнее, и вовсе не справлялась. По дому-то хозяйничать, корову доить, готовить да стирать, да горницу в чистоте содержать мать ее научила. Да тока того мало оказалось. И как ни умна была Настена, а все же дитя еще, многое ей не подвластно да не под силу, да и по разуму рано. А многого ей и не сказывали — а на что девке в мужицкие дела вникать? То не ее забота.

Стала Настенька хозяйствовать пытаться. Основное-то понимает — надо травы накосить, сено сушить, дров наготовить, огород выполоть, да и на поля неплохо бы сходить, там тож полоть надо да окучивать… Но сил мало опосля болезни, то и дело на землю опускается — голова кругом идет. Посидит, отдохнет, переждет слабость да дальше делать. Какие уж тут поля? На подворье бы управиться…

Начала грядки полоть, а покоя нет — корову да лошадь чем кормить зимой станет? Сено надо. Взяла Настасья косу, возле дома на лужайке попробовала косить — не получается совсем. Коса большая, тяжелая, девчушка ее держать-то держит — видала, и не раз видала, как отец с братьями косили. Размахнулась, да с размаху острием в землю и загнала. Упала, в сарафане да косе запуталась, стала вставать — ногу порезала, сарафан порвала, вновь упала. Лежит, слезы из глаз катятся, а пожалеть и некому.

Села, злые слезы вытерла, из травы да косы выпуталась, ноги к подбородку подтянула, руками обняла, задумалась. Хорошо хоть, корова одна только осталась, и та с лошадью сейчас на вольном выпасе, иначе уж давно бы померли. Косить надо… А как? А ежели траву не косить, а серпом ее? Серп — это для женщин, как коса, только маленькая, закруглённая и зубчатая. Ну и что, что им жнут? А ежели им и траву так же? Это дело знакомое, этому Настеньку учили.

Обрадованная собственной сообразительностью, девочка поднялась, косу из земли выдернула, на место отнесла, взяла серп, большой, материнский — у нее маленький был, детский. Сбегала в дом, переодела сарафан, ногу перевязала тряпицей, взяла кринку (воды по пути с колодца набрать) да полкраюхи хлеба, соли в узелок, сложила в маленькую корзинку все, платок на голову повязала да на покос пошла.

Пришла, глянула — снова глаза слезами наливаться начали. Люди уж по второму разу скосили, скоро отаву косить станут, а у них на покосе трава стоит высокая, перезревшая, жесткая. Уже и желтеть кое-где начинает. Такая трава только на подстилку и сгодится. Скотина ее есть разве что с сильной голодухи станет, и то вряд ли. Да и сушить ее — одна морока. Палки да стебли выбирать то и дело надо, на угол покоса сносить и там досушивать, а после сжигать.

Ну что поделать, коль траву она упустила, болея? Вздохнула Настенька, да принялась траву серпом жать. Весь день жала, да много ли серпом накосишь? Уж ввечеру, как солнце к лесу скатывалось, ехали мимо мужики с дальнего покоса. Увидали девчонку, серпом траву жнущую, остановились. Спросили, чего она чудит-то? Ответ услыхав, рассмеялися. Просмеявшись, послезали с телег, да в восемь кос весь покос ей и скосили. Обрадованная Настенька собрала свои пожитки да домой поплелась.

С утра, только солнышко поднялось, Настена на покосе уж была, с сеном возилась. То дело было привычное, а потому работа спорилась, хоть и отдыхала девочка часто. За три дня сено просушила как следует, стала домой таскать, в сенник. Еще два дня вязанками таскала, да день в сенник укладывала. Как раз к дождю успела.

Ну, раз дождь, значит, домом заняться следует. Настенька в горнице убралась, поесть себе сготовила, белье перестирала, баню ввечеру натопила, намылась. Привычные, рутинные дела успокаивали, возвращали в обычную колею.

Крутилась девчонка с утра до ночи. Что-то, что умела делать, получалось, а к чему не знала, как и подступиться. Но зубы сжимала и делала, как разумение подсказывало. По выходным забегали тетки Арина и Марфа, к себе звали — думали, хлебнула упрямица лиха, так теперь благодарна будет. Тетка Ульяна приходила, приносила девочке молока, когда и творогу с сыром, а то и хлеба краюху. Тоже к себе пойти уговаривала, но тихонько, жалеючи. Но Настена, упрямо сжав зубы, на все уговоры трясла головой. Один ответ был — никуда я с отцовского дома не пойду. Тетки только усмехались — ну-ну, зима настанет — сама прибежишь.

Настала страда. Пришло время рожь да пшеницу жать. Как Настена ни убивалась, как ни торопилась, как ни старалась — убрать оба поля ей было не под силу. Сжала, сколько смогла, в амбар перетаскала, принялась картоплю со свеклой собирать. Люди уж, убрав поля, грибами запасалися да огороды убирали, а Настенька все с картоплей возилась. Как зарядили дожди осенние, ледяные, плюнула девочка и на картошку со свеклой. И пол поля убрать не осилила.

Под дождями моросящими лук из земли пособирала кое-как, лишь бы хоть что собрать, в сарай на тачке перевозила, сушиться раскинула. И только после того за огород взялась, на коем мало что повыросло — ходить-то кому было? Собрав, что смогла и кое-как поубирав старую ботву, которую уж снегом присыпать начинало, девчонка взялась за обмолот. Покуда она зерно обмолотить пыталась, у ней картошка да лук подмерзли. Осталась Настена на зиму почти без запасов — то, что с таким трудом добыто было, только на корм курям и сгодилось, а кроме коровы, лошади да нескольких курей у нее скотины уж боле и не осталось.

А вскоре поняла девочка, что с сеном у нее беда. Не смогла она корма рассчитать. Попыталась было кормить лошадь и корову свеклой — обпоносились. Тыкву дать попробовала — ели. Но мало того было. Ветки бегала резать с деревьев да приносить им — грызли, конечно, с голодухи, но разве тем накормишь? Пала у нее корова. А ее ж еще и закопать надо. Ну что делать? Побежала она к соседу. Прибегла, слезы утирает.